Белорусские повести - Иван Петрович Шамякин

Толя сидел молча, но лицо его не изменилось, все такое же доброжелательно-вежливое, и не более. Видно, это смущало Веру, его спокойная, молчаливая вежливость, и потому она обращалась ко мне. Наконец не стерпела, покорно и чуть игриво глянула исподлобья.

— Вот шла мимо, увидела вас, зашла…

— Вижу, — сказал он.

— Предложил бы пирожное даме. Неинтеллигентный ты человек.

Да, неинтеллигентный. Потому что верю в себя. Теперь опять верю…

— Ага… Ты снова летаешь?

— Летаю…

— Поздравляю…

— Спасибо.

— Тебе не икалось сегодня?

— В воздухе? Этого еще не хватало.

— Ну могло и икнуться хоть разок.

— Ты обо мне вспоминала? По какому поводу?

— Не важно. Главное, что по-хорошему вспоминала. Хотя ты, верно, плохо обо мне думал…

— Не надо об этом… Я никогда не думал о тебе того, что не мог бы потом сказать в глаза…

Этот диалог развернулся как-то молниеносно. Я, кажется, становился здесь лишним, поэтому встал.

— Мне, летчик, пора…

Но он взял меня за руку своими крепкими пальцами и чуть не силком посадил на место.

— Нет, никуда ты не пойдешь. У нас с Верой никаких секретов от тебя нет… Их теперь вообще нет… К тому же ты слышал и видел самое худшее. Правда, Вера?

Она провела пальцем по столу, потом сказала:

— Интересно, как люди одно и то же воспринимают по-разному, кое-кому даже самые безобидные вещи кажутся дурными. Помните японский фильм о том, как разные люди по-разному видят совершенное убийство. Забыла, как называется…

— «Расёмон», — подсказал я.

— Ага, «Расёмон»…

— Ты пришла выяснить, как мы с тобой видим одно и то же?

Он положил на стол руки.

Вера помолчала, очевидно не решаясь сказать что-то при мне, и я снова сделал невольное движение, чтобы встать, но Толя взглядом приказал мне остаться на месте. И Вера решительно вскинула голову:

— Я подошла, когда увидела вас, потому что только и думала что о тебе. А теперь, очевидно, надо прояснить и это…

— Начинай, — разрешил он.

— Я жалею, что все так по-глупому вышло у нас.

— В самом деле, оказывается, разные люди одно и то же видят по-разному. Вот я радуюсь, что все у нас кончилось именно так. Рано или поздно оно должно было кончиться. Когда было бы поздно, не знаю. А сейчас это мне пошло на пользу… Слушай, что ты вертишься, как стыдливая барышня! — рявкнул он вдруг на меня. — Сиди и запоминай, может быть, и тебе пригодится…

Я в самом деле чувствовал себя как школьник, не выучивший урока. И так же, как школьник, не мог удрать: я видел, что мое присутствие необходимо Толе, — может, оно укрепляло его уверенность в себе? Хотя, мне кажется, и без меня он держался бы так же.

Вере же теперь было, очевидно, все равно, есть я или нет, она даже не смотрела в мою сторону, целиком захваченная своими мыслями и чувствами.

— Ты считаешь, мы непременно должны были разойтись? — спросила она покорно и жалобно.

— Непременно. Теперь я в этом уверен…

— Но мне трудно было без тебя…

— Мне тоже… Однако сейчас легче, чем было с тобой.

— Ты ищешь покоя в любви?

— Я ищу обыкновенной жизни. Мне лично нужно было от тебя не так уж много. Чтобы ты плакала, если случится горе, смеялась, когда радость…

— А я что делала?

— Ты придумывала себя и меня. Тебе казалось, что я всегда должен был быть бесстрашным соколом, а я, как видишь, боялся… Себя ты придумала смелой и откровенной, а была… жестокой…

Я повернулся на стуле. Ветер упрямо рвал плохо укрепленный на столбе через дорогу указатель перехода и при сильных порывах отклонял его в сторону. У троллейбуса на повороте соскочил ролик, и девушка в джинсах и резиновых перчатках старалась установить его на провод, всем телом налегая на веревку.

Я повернулся, когда в голосе Толи послышалась горечь:

— Поехала с этим… джентльменом… Что ты в нем нашла? Утонченность, мужественность? Хотя…

— Напрасно ты о нем вспоминаешь… Тогда мне хотелось как-то расшевелить тебя. Да и злилась я на тебя, на себя, на весь мир…

Я вспомнил усталое, поблекшее лицо Косенко, его несвежие манжеты: не результат ли это сердечных мук, причиной которых была Вера? Если так, надо быть милосердным к своему противнику, нельзя на него наседать в такой критический момент. Надо хотя бы проявить сочувствие…

— Что ж, спасибо тебе, ты сумела и меня разозлить.

Он встал, отодвинул стул, который заскрежетал металлическими ногами по полу.

— Пошли, Володя, — позвал он меня.

Вера не шевельнулась, когда мы выходили, и мне стало ее жаль.

— Послушай, — накинулся я на него. — На кой черт ты заставляешь меня присутствовать при твоих семейных сценах?

— Прости, — сказал он, закуривая. — Ты мне был просто необходим. Боюсь, что без тебя я мог бы утратить ясность мысли.

Я посмотрел на его красивое, сейчас словно окаменевшее лицо — куда девалось давешнее радостное возбуждение? Да, непростая это штука — всегда сохранять ясность мысли.

Не было меня часа полтора, не больше, но в лаборатории поднялся переполох. Локавец, хмуря брови и в такт словам резко взмахивая рукой, сердито отчитал меня. В мое отсутствие, оказывается, пришел к Косенко представитель заказчика. Косенко собирает группу, которая работает над прибором, и выясняется, что главного конструктора прибора не могут найти. Это черт знает что такое, это разгильдяйство, распущенность.

Я чувствовал, что он распаляет сам себя. Его возбуждение я мог объяснить не иначе как разговором с Косенко. Да и сам Локавец проговорился:

— Шатаешься где-то, а я тут должен отвечать. Косенко так и сказал, что по этому можно судить вообще о дисциплине в лаборатории.

Я не очень огорчился из-за Локавца. Более того, я посочувствовал ему, потому что ему пришлось товарищеские отношения со мной принести в жертву строгости и принципиальности заведующего лабораторией, который не может простить нарушение дисциплины даже своему близкому другу.

Пока что эта новая роль ему не очень удавалась, поэтому он все сильнее хмурил черные брови, которые блестели в свете люминесцентных ламп, словно покрытые лаком.

— Ладно, Эдик, все уже понял, больше не повторится, — сказал я шепотом, наклонившись к нему, чтоб никто в лаборатории не стал свидетелем такого панибратства. — Ну что, показывал ты начальству чертежи?

— Показывал, — коротко ответил он и громко объявил: — Товарищи, завтра с утра состоится собрание коллектива нашей лаборатории.

Из своих «купе» высовывали головы сотрудники, каждый должен был отозваться на это сообщение: кто просто спрашивал, по какому случаю собираемся, кто тут же высказывал догадки, разумеется изощряясь в остроумии, поэтому Локавец подождал, пока народ немного успокоится, и