Белорусские повести - Иван Петрович Шамякин

— Между прочим, он часто даже не здоровается, — обиженно вспомнила чертежница Янкович.

И что самое странное — чуть не у каждого нашлось чем попрекнуть меня. Выходило, что человек я дурной, при случае стараюсь каждого унизить, но, как сказал, еще раз взяв слово, Ракита, человек внутренне неуверенный, и все идет отсюда, от неуверенности. Как бы там ни было, большая вина в этом коллектива лаборатории, который, мол, только теперь, когда поступил острый сигнал, спохватился и забил тревогу. А следовало и руководству и общественным организациям не выпускать меня из сферы внимания…

Внешне я выглядел спокойным. Но что-то начало сжимать виски, и на какое-то мгновение все вдруг закачалось перед глазами…

— Мне думается, — услышал я голос Косенко, — товарищ Дейкун сделает соответствующие выводы из этого обсуждения. А сейчас нам следует поговорить о приборе.

Он, очевидно, посчитал, что я уже проучен и что с меня хватит. И тут я в каком-то безудержном порыве вскочил с места.

— Прошу принять к сведению мое заявление! — крикнул я. — Я отказываюсь быть главным конструктором прибора!

Косенко некоторое время молчал, раздумывая, молчали и все присутствующие. Наконец он проговорил:

— Мне кажется, мы можем удовлетворить вашу просьбу.

На этом и окончилось обсуждение прибора, потому что все зашумели, не обращая внимания на то, что Локавец стучал кулаком по столу, добиваясь порядка; потом Локавец пошептался с Косенко и объявил, что обсуждение откладывается, пока не будет утверждена кандидатура нового главного конструктора.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Алик в кирзовых сапогах и синей болоньевой куртке ходил по двору. Под хорошо знакомой мне дедовой поветью, правда почти полностью обновленной, лежала груда березовых дров. Алик носил дрова в дом.

— Может, помочь? — спросил я.

— Да что-о ты-ы, — растягивая гласные, запротестовал он. — Мама попросила, чтоб принес подсушить, на растопку. А эти пускай тут будут.

Он быстро подобрал остатки дров, аккуратно сложил их под поветью.

— Ну пошли в дом…

— Давай посидим здесь, — предложил я, устраиваясь на бревнах.

— Ну здесь так здесь, — согласился Алик, присаживаясь рядом.

— Ты помнишь наш разговор про Шпицберген? — спросил я.

— А как же, помню… Не раздумал еще?

— Нет, не раздумал. Потому и приехал сейчас. Сходи ты к этому Митьке, спроси, не написал ли ему дружок из Ленинграда…

— Так давай вместе сходим.

Я намерился было встать, но вспомнил болтливого Митьку, его бесконечные шуточки и приговорки и снова сел на бревно.

— Нет, ты просто узнай, есть ли какие-нибудь вести, и сразу возвращайся. Пожалуйста, — попросил я.

Алик ни о чем не стал спрашивать, встал, отряхнул прилипшие к штанам опилки и пошел.

По улице, неровно завывая и бренча на колдобинах тормозными цепями, проехал самосвал. Я посмотрел на номер: 42—28. Цифры изгибались на ребристой стенке кузова.

Я набрал обледенелого темного снега у забора и потер им виски — может, это немного уймет головную боль.

Вернулся Алик. Он достал из кармана сложенный вчетверо листок и протянул мне.

— Тут записаны адрес и документы, копии которых нужно послать…

Я развернул листок, посмотрел на острые каракули, бессознательно пробежал по ним глазами, затем снова сложил и сунул во внутренний карман пиджака.

— Прощай, — протянул руку Алику.

— Ты что, сдурел? — вытаращил он глаза. — Приехал и даже в дом не зашел. Что скажет мама?

— Алик, милый, ну придумай что-нибудь, скажи, машина ждала или еще что. Не могу я сейчас, не могу…

Он недолго раздумывал, мой Алик. Только задернул до конца замок куртки и сказал:

— Ладно, забодай тебя комар. Если ты такой свинтус, так придется мне хоть проводить тебя до автобуса.

По дороге спросил:

— Может, скажешь, что с тобой? Посмотреть на тебя, подумаешь: только что отдубасили…

— Хуже, Алик… Не только отдубасили, а, как бы это выразиться, прополоскали душу…

— Прополоскали душу? Должно быть, не слишком приятная штука, если у тебя такой вид… Где, кто?..

— Мои коллеги, Алик. Им, понимаешь ли, мало, что я половину всей работы делал. Им еще нужно, чтоб я с ними на одни и те же киносеансы ходил…

Алик заливисто рассмеялся. Я искоса глянул на него и заметил, что слева у него не хватает еще одного зуба. И как только человек обходится со своими зубами, обратился бы к врачу.

— Значит, разлад личности с коллективом? Тяжелый случай…

— Тебе смешно, — с обидой сказал я. — Конечно, у тебя такого разлада не может быть — гармоническая натура.

— Так уж и гармоническая…

— Во всяком случае, не то что я… Вот хожу по свету, натыкаюсь на людей, набиваю шишки…

— А что! — воскликнул Алик. — Надо стереть все острые углы, подогнать людей один к одному, ну, скажем, под Владимира Дейкуна — что за жизнь настала бы, рай, да и только!

Он топал своими кирзачами, но шел быстро, даже немного с подскоком, руки в карманах куртки и в лад словам пожимал плечами. Он подначивал, разумеется, зная, как лучше всего меня завести, расшевелить.

— Нет, это тоже не выход, — замотал он головой. — При резко выраженных индивидуалистических склонностях каждый из вас, Дейкунов, стремился бы обособиться, замкнуться в себе — и что бы вышло? Не общество разумных индивидуумов, а множество отдельных ячеек, никак не объединенных между собой. Жуткое зрелище!

— Не придуривайся, Алик. И не делай из меня идиота. Разве это индивидуализм — жить честно? Я не выношу одного: чтоб лезли мне в душу, старались переделать на свой манер.

Алик ничего не ответил, молча грохал кирзачами, и мы прошли деревню и лесок, поднялись на крутую насыпь дороги и остановились у белого столба с большой красной буквой А.

Тут, на открытом месте, здорово пробирал колючий ветер, и Алик поднял узкий воротничок куртки, передернул плечами.

— Ну и весна нынче, холера бы ее… Скоро сеять, а такой холод собачий.

Прищурился, и вокруг глаз собрались морщинки.

— А тебе не следовало бы так киснуть, дед, что бы там ни было! Ну к лицу ли такому добру молодцу по-детски обижаться на коллег? Между прочим, — голос его стал дурашливым, — как поживает одна наша общая знакомая, зовут ее, кажется, Эльвира?..

Бог ты мой, как же это я не вспомнил о ней за все это время? И вопрос Алика был не то чтобы неожиданным, он как бы встряхнул меня своей простой значительностью, можно сказать, повернул лицом туда, где ровно, светло и приветливо горел огонек сочувствия и сердечности…

Нет, я не пойду к ней за утешением, не стану жаловаться на неблагодарных сотрудников — я взгляну в