Белорусские повести - Иван Петрович Шамякин

ее широкоскулое белое лицо, умные зеленоватые глаза, почувствую нежное прикосновение ее теплой руки. Я, может быть, и томился все это время потому, что в сердце жила потребность увидеть ее, но я не сумел понять, что именно она нужна мне больше всего на свете.

— Спасибо тебе, Алик, — крепко пожал я руку друга, потому что подошел автобус и стоял уже с раскрытой дверцей.

— За что спасибо? — не понял он.

Но я не мог сказать, за что, не мог, потому что вообще этого не передать — внезапного озарения души, когда в ней вновь оживает ощущение прочности мира и уверенность, что в метель, в непогоду перед тобой откроются двери светлого тихого жилья…

— Побыстрей подымайтесь, товарищ, — недовольно сказал мне шофер. Я вскочил в автобус, и с тонким скрипом за мной захлопнулась дверь…

Я позвонил маме и сказал, что задержусь сегодня и, может быть, не приду ночевать. Она спросила: у кого это я так часто задерживаюсь.

— У одного очень близкого друга, — ответил я, — ты его пока не знаешь, но скоро я познакомлю вас…

Мама тяжело вздохнула и положила трубку.

Эля слушала этот разговор и тихо, ласково улыбалась. Мы сидели у нее в комнате, выходившей в коридор, а Васек спал уже в спальне через комнату отсюда. Мать Эли опять была на ночном дежурстве.

Я провел здесь весь вечер. Играл с Васьком в шахматы, в морской бой, посмотрел с ним фильм про войну по телевизору, проверил, как он решил задачи по математике, и на прощание обещал, что приду и завтра.

А сейчас вот позвонил маме и потянулся к Эле, которая сидела перед туалетным столиком и вынимала шпильки из своих удивительных светлых-светлых волос.

— Иди ко мне скорей, — позвал я.

Она откинула голову. Волосы рассыпались у нее по спине, закрыли плечи, струились густым золотистым дождем, она смеялась и дразнила меня, знала, как они мне нравятся.

Я вскочил, поднял ее на руки, она крепко-крепко обхватила мою шею, и легкие мягкие волосы ее текли по моим рукам, я наклонился и вдыхал их хмельной суховатый запах…

А потом мы слушали, как на балконе громко вздрагивали от ветра шиферные щиты, в окно глядела черная непогожая ночь, а мы словно оглохли, онемели, боялись даже шевельнуть пальцем, чтобы не нарушить, не спугнут ощущение этой минуты.

— Знаешь, Эля, — сказал я, когда ко мне вернулась способность говорить, — мне придется уехать отсюда на некоторое время.

— Надолго? — спросила она.

— Ну года на два, может быть…

Она лежала на моем плече, и я слышал, как остановилось ее дыхание, будто она прислушивалась к чему-то. Потом подняла голову, тревожно вглядываясь в мое лицо.

— На два года? Куда, зачем?

Я тоже сел, спустил ноги на пол. Как бы тут объяснить, чтоб она меня поняла?

— Я хочу поехать на Шпицберген. Мне это необходимо… Понимаешь, у меня неприятности на работе, и я хочу уехать на некоторое время, чтоб отойти от всего этого…

Она укрылась одеялом и смотрела перед собой темными, сейчас будто застывшими, неподвижными глазами.

— Ты должна меня понять… Два года… Мне будет нелегко… без тебя… Но это необходимо…

Попробуй найти веские, убедительные, единственно нужные в эту минуту слова, если дорогая тебе женщина вдруг замкнулась, словно окаменела, и не знаешь, о чем она думает…

— Эля, отчего ты молчишь?

Она не сразу повернула ко мне голову, с трудом разомкнула запекшиеся губы:

— Что ты хочешь от меня услышать? Ты ведь сам все решил… Ты вольная птица. Кто я тебе — жена, сестра, мать? — Она хрипловато засмеялась.

— Ты мне самый близкий человек…

Она не дала мне договорить, хлопнула рукой по одеялу.

— О-ля-ля, как говорит наш администратор. Помереть можно… Я самый близкий для него человек! Признаться, совсем недавно и я так думала…

Она тоже села, придерживая на груди одеяло.

— Ну что же, Володечка, поезжай на свой Шпицберген… Я буду письма тебе писать, следить, как ты там становишься настоящим зимовщиком, мужественным и несгибаемым… Поезжай, поезжай… Я даже буду поддерживать тебя морально, а как же! — ведь мне тоже охота увидеть тебя таким… Правда, пройдут два года… Я постарею, новые морщинки прибавятся, но не огорчайся, ты ведь человек вольный, холостой, найдешь помоложе… Знаешь, мужественные зимовщики всегда в чести у слабого пола…

Она сказала это улыбаясь, а на щеках ее проступил румянец — она здорово разволновалась, оказывается…

— Ну что ты говоришь? — Я обнял ее за плечи и прижал к себе. — Мне никто не нужен, кроме тебя, слышишь… И холостяцкая эта свобода не нужна…

— Какое благородство! — хотела она продолжать все в том же насмешливом тоне, но голос ее вдруг сорвался, дыхание перехватило, глаза наполнились слезами. Однако она сдержалась, быстро стерла слезинки и снова заговорила, но уже спокойно, с грустной усмешкой: — Я, Володечка, ценю твой красивый жест, но ничегошеньки ты не понимаешь… Послушай только, как ты говоришь: «Я хочу… Мне необходимо…» Я, мне… Этакий, понимаешь, наивный эгоизм… Ну, а каково мне будет — об этом ты подумал? Хотя что я говорю… Мне ты готов оставить брачное свидетельство…

— Эля, милая, ты должна меня понять…

Мне было невыносимо жаль ее: эта грустная усмешка, что судорожно вспыхивала и гасла на лице, вся ее сжавшаяся в комок фигурка, зябко кутавшаяся в одеяло, вызывали щемящую боль, и я не помню, чтоб кто-нибудь вызывал во мне такие мучительно-нежные чувства.

— Я должна его понять… Еще в первый вечер я тебя поняла. Ты и тогда показался мне большим ребенком, захотелось как-то помочь тебе, пожалела по-женски. Но все напрасно… Как и прежде, спит душа твоя, Володечка… Только собой и занята… Только собой…

О чем это она? Зачем повторяет в другом варианте упреки моих коллег? Чем, скажите пожалуйста, я не устраиваю их всех? И даже ее… Я не делал ничего такого, что принесло бы кому-нибудь горе или неприятности, ну, может быть, в самой незначительной мере, не нарочно, случайно. И что именно им не нравится в моем поведении, в моей жизни? Чего они хотят от меня?

— Ах, Володечка, Володечка, неужто трудно разобраться в такой простой вещи: ты стал очень нужен, очень дорог кому-то, ну даже необходим… И знаешь, я хотела тебе сегодня сказать… Только ты особенно не пугайся, это не вынуждает тебя менять свои решения, привычки, вообще ничего не вынуждает… Я хотела тебе сказать, что у меня будет ребенок.

Все, что она говорила перед тем и что снова испортило мне настроение, вдруг бесследно исчезло.

— Ты… хочешь сказать… что… у меня… будет