Белорусские повести - Иван Петрович Шамякин

— Ну вот, — с готовностью подхватил я. — Сейчас и мне хочется разбить лоб. Может быть, тогда приду к вашим мыслям…

— Попытайтесь, Володя, попытайтесь, — добродушно посоветовал Косенко.

— Хорошо, — кивнул я головой. — И начну именно с ферритов. Я пойду к директору, если вы по-прежнему будете возражать…

— Значит, решили объявить войну? Директор поддержит меня, в этом я не сомневаюсь… Его тоже не похвалят за неликвиды…

— Тогда я к общественности обращусь…

— Это сколько вам угодно… С общественностью вам тем более не договориться, поверьте мне… Вы не из породы лидеров…

— Неважно… Главное, что я многое понял благодаря вам. Вы… помогли мне сохранить ясность мысли, как говорит один мой друг…

— Не буду вас больше задерживать, — сказал он строго, официально.

Я закрыл за собой дверь.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Старательно, испытывая удовольствие, я выбросил из схем ферриты. Это у меня заняло не больше часа. Показал свою работу Локавцу, тот только постучал пальцем по столу, потом по лбу и выбежал из лаборатории. Я знал — к Косенко.

Был обеденный перерыв. Я оделся и вышел с завода, хотелось рассеяться, потолкаться среди незнакомого люда. На дворе стоял апрель. Но было не по-весеннему холодно, дули северные колючие ветры, и люди еще ходили в зимнем. Запаздывала нынче весна, запаздывала…

— Володя, — услышал я знакомый голос. Оглянулся — Толя Глебов.

Он, оказывается, успел уже слетать в Полоцк, сейчас свободен, идет домой. Рад, что меня встретил. Ну еще бы, попробовал бы он у меня не обрадоваться.

— Володя, родимый, — схватил он меня за руку. — Давай куда-нибудь забежим, перекусим. Голодный, как собака.

Мы зашли с Толей в маленькую закусочную. Там ничего не было, кроме бутербродов и кофе, и я уже собрался отправиться куда-нибудь еще, но Толя махнул рукой:

— А черт с ним! Хватит с меня и бутербродов.

Мы сели за столик у окна.

— Ну, летчик, как первые полеты?

— Первые. Правда первые… Если бы ты только знал…

— А ты расскажи по порядку, и буду знать…

Он крепкими белыми зубами откусил половину бутерброда.

— Те полеты, что были до аварии, это не полеты, — говорил он с набитым ртом. — Тогда я на самолете чувствовал себя, как мужик на волах. Погоняй их потихоньку, и вся наука. А это нечто иное.

Он наконец проглотил кусок, собрался еще откусить, но положил бутерброд на тарелку.

— Знаешь, старик, — налег грудью на стол, — когда вдруг в воздухе, таком легком, невесомом, ты услышишь последний выхлоп мотора, а потом тишину, глубокую, страшную, когда поцелуешься с землей и все же останешься жить, тогда в тебе просыпается истинное вдохновение пилота…

— Рад, летчик, очень рад. Было время, когда я за тебя боялся. Ну а теперь вижу, все нормально…

— Чудак! — Толя стукнул своей чашкой о мою — они слабо звякнули. — Ты называешь это нормальным… Разве ж это нормально, что человек однажды не выдержал и поднялся на крыльях? Пойми: бог, который любит во всем норму, наделив человека беспокойным, непоседливым характером, не дал ему крыльев. Почему? Потому что боялся за свой трон. Но человек сам добыл себе крылья — слышишь? — и я один из тех, кому эти крылья даны как высшая награда судьбы… И мне поэтому следует очень строго выбирать друзей и знакомых…

Он гордо выпятил грудь, и я засмеялся:

— Ну что ты за человек, летчик! Я не зря волновался за тебя.

— А я не волновался за себя? Еще как! Поначалу было совсем худо, ну так худо, что ты даже и представить себе не можешь. А потом я все увидел как будто в первый раз. Вон небо, подумал я, такое голубое и такое огромное, что, как высоко ни забирайся, все равно ты на земле. А вон земля, плоский пестрый блин, подернутый на горизонте дымкой. Как ты ни старайся оторваться от нее, она все равно тебя не отпустит. Не отпустит и на Марсе, и на Юпитере, и в другой планетной системе, потому что сам ты частичка ее. И однажды она заберет тебя совсем. Но до тех пор ты должен делать свое дело. Ты должен делать свое дело над землей. Возить над нею людей, грузы, почту и дорожить каждой минутой жизни. Дорожить тем, что ты вдыхаешь чистый воздух, что можешь двигаться, что-то делать, думать. Думать о себе, о тех, кто останется на земле, думать о том, что все будет хорошо и что самая счастливая минута твоей жизни еще ждет тебя. Ах, Вова, Вова, почему ты не стал летчиком?

Он сидел напротив меня, веселый, уверенный, рассудительный — такой, каким я знал его с давних времен. Две молодые девушки с желтыми кожаными панками — должно быть, студентки — поглядывали из-за соседнего столика на моего красивого синеглазого летчика и, может быть, в тайных мыслях своих видели себя рядом с ним. Летчик всегда нравился девушкам, я это знал.

— Да, Толя, — сказал я. — Каждый из нас должен делать свое дело, жить так, как все люди живут…

— Нет, — решительно затряс он головой. — Нельзя как все, нельзя.

— Почему? — удивился я.

— Я просто знаю это сейчас. Слышишь? Еще вчера я трусил и из-за этого ненавидел свою работу. Мне тоже казалось: можно жить, как все. Но потом я понял: нельзя жить, как все. Потому что все — это ты, я, мой сосед, сосед моего соседа, и у каждого из нас свои заботы, свои расчеты с самим собой, с другими людьми. И жить ты всегда будешь, как и доселе, как Владимир Дейкун и не кто иной, и свои долги перед жизнью ты тоже не сможешь никому передать, слышишь? И это же замечательно, что никто другой не может тебя заменить, слышишь?

Он даже смеялся от удовольствия оттого, что однажды смог преодолеть себя, перешагнуть через свой страх, победить свою слабость, и это надолго, а может быть и навсегда, дало ему веру в себя, и он праздновал эту очень важную для него победу. И вот таким, улыбающимся и взволнованным, увидела его Вера. Она быстро подошла к нашему столику, села, откинув полу своего шикарного фисташкового пальто, весело посмотрела на нас и сказала, будто недавно, минут пять назад оставила нас и теперь вернулась:

— Холод страшный! Весна называется…

Помолчала, затем с напускной укоризной покачала головой:

— Ай-яй-яй, как нехорошо сидеть в кафе среди бела дня.

— Как видишь, ты правильно определила нас однажды, — сказал я.

— Долго помнишь зло, Володя, — засмеялась она. — Не по-христиански.

— А я некрещеный. Мои