Белорусские повести - Иван Петрович Шамякин

— Какой Василий Иванович?

— Рагович. Композитор. Помнишь, был здесь тогда?

— А, теоретик, — протянул я. — Как же, помню. Не люблю теоретиков. Они считают, что все на свете должно развиваться в строгом соответствии с законами, которые они открыли в библиотеках. Когда же на деле получается наоборот, то обвиняют весь мир, потому что он, видите ли, не укладывается в их рамки.

— Василий Иванович не такой, — возразил Толя. — Теории свои не раз проверил на собственном горбу. Он часто приходил сюда к… — Толя осекся, потому что не хотел даже упомянуть имя Веры, и закончил: — Ну вообще дядька мудрый…

— Может быть, может быть… Я не теоретик. И считаю, что могу ошибаться.

— А ты береги ясность мысли, — покряхтывая от напряжения, подхватил Толик. — Береги, Вова, ясность мысли и еще, Вова, береги твердость духа…

Над крышами нарастал гул самолета. Он усиливался с каждым мгновением, пока не зазвенели стекла в окне.

— Неужто нельзя летать где-нибудь за городом? — возмутился я.

— Можно, Вова, можно, — бодро заговорил Толик. — А мне, между прочим, эти самолеты помогли сохранить ясность мысли. Я лежал и слушал, как они гудят. Это меня вылечило…

Я готов был всю жизнь мириться с самым отчаянным ревом, только бы знать, что с Толей опять полный порядок. И я решил выяснить это.

— Скажи, — спросил я, — тебе правда было так страшно?

Он ответил не сразу. Несколько раз взмахнул гантелями, распрямился, потом положил гантели на пол и сел рядом со мной на тахту.

— Мне, Вова, и теперь страшно, — сказал он. — Я поднимался в воздух со своими ребятами. Мне слышалась опасность даже в шуме мотора. Чуть шевельнутся элероны, и у меня обрывается сердце…

— А как же насчет ясности мысли в воздухе?

— Ясность мысли тут ни при чем. Я просто не могу забыть лицо Игоря. Он верил, что я посажу машину. Мотор заглох, и мы хорошо планировали — на поле за леском. Я не заметил ямы, потому что поле было серое, поросшее полынью, и лежал туман. А Игорь заметил. Он что-то крикнул мне, и я оглянулся. Он понял, что нас ждет, и я не могу тебе сказать, какое у него стало лицо. И я подумал потом… Это, видимо, очень страшно, когда понимаешь, что пришел конец.

— Это может вышибить из седла, — согласился я.

— Но на днях я сделал одно открытие, — вскинул Толя голову. — Мне вдруг стало ясно, чего я боюсь. Я боюсь того, что все равно придет, рано или поздно…

— Абсолютно новое открытие, — съязвил я. — Вот что значит сохранять ясность мысли…

— Не иронизируй, — остановил он меня. — Мы видим мир чаще всего не своими, а чужими глазами. Принимаем готовые мысли и рассуждения без проверки, на слово, а ведь их открыл кто-то до нас и, быть может, только для себя. Мы ленимся думать. Иногда нет времени, а чаще даже не догадываемся, что надо проверять на себе эти простые и ясные понятия.

— Н-ну, старик, — почтительно проговорил я, — почему ты раньше не познакомил меня с этой теорией? Убедил, знаешь… Ты должен выступить с циклом лекций на предприятиях и в учреждениях.

— А сейчас я так перемерил свои страхи, — не обращая внимания на мои слова, продолжал Толя. — Ну ладно, пускай самое худшее. Пускай. Только не надо думать, будто тебя не станет на свете. Произошел какой-то перерыв в твоих делах, только и всего. Ну а если я поддамся своему страху? Это же, по-моему, невыносимо: жить и знать, что ты не сумел совладать с собой.

Я улыбался, слушая Толю, но слова его довольно сильно подействовали на меня. Я как-то по-новому посмотрел на него — черт возьми, он показал мне, как можно при необходимости пришпорить самого себя, натянуть повод и поднять на дыбы.

— Старик, ты не зря целыми днями лежал пластом на этой тахте, — сказал я. — В самом деле, не так уж много нам отпущено времени, чтобы быть людьми, так стоит ли самим сокращать свои возможности?

— Ай-яй-яй, какой ты умница, Вова, — похвалил Толя, вставая и снова берясь за гантели. — Так что главное в нашей жизни?

— Сохранять ясность мысли, — отвечал я.

— А еще?

— Твердость духа.

— Лови приз за сметливость, — засмеялся он и бросил мне десятикилограммовую гантель.

— Дурак несчастный! — Я только каким-то чудом успел схватить кусок железа, летевший прямо на меня.

С тех пор я отменил свои контрольные визиты к Толе. Теперь я был спокоен за него.

Размышляя обо всем этом, я сидел в лаборатории за своим столом, ковырялся в блоке модулятора, снятом с прибора, и доводил там кое-что до надлежащего уровня. Меня оторвала от этого занятия Люда, секретарь Косенко. Она сказала, что вызывает начальник.

Значит, он вернулся из Москвы. Интересно, зачем я ему понадобился? Скорее всего, разговор будет о новом заказе, который он привез. Ну что ж, посмотрим…

Косенко пошел мне навстречу, крепко пожал руку и посадил у стола.

— Я, Володя, с очень приятной новостью вернулся, — сказал он, облокачиваясь на полированную столешницу. — С очень приятной новостью, — повторил. Должно быть, он получал удовольствие наперед, предчувствуя, как я отнесусь к тому, что он собирался мне сообщить. — Ручаюсь, никогда не догадаетесь.

— Ну, верно, стало известно, что нашему прибору будет присуждена Государственная премия…

— Что ж, в будущем и это возможно… Но не тому, о котором вы говорите…

Косенко даже встал из-за стола, чтоб придать надлежащую торжественность моменту. Открыл дверцу шкафа и достал мой чертеж.

— Вот какому нашему прибору, — он особенно подчеркнул слово «нашему», — суждена славная жизнь!

Верхний край чертежа Косенко прижал подставкой для шариковых ручек, чтоб чертеж не сворачивался. На схеме моего прибора красовались какие-то выноски, сделанные красным карандашом, и я сразу заинтересовался этими поправками.

— Моя работа, — объяснил Косенко. — Я помозговал маленько — придется внести кое-какие изменения в конструкцию. Например, считаю необходимым поставить два добавочных фильтра, есть еще предложения… Но не это важно… Главное, что прибор будет! Новый наш прибор… Откровенно говоря, пришлось попотеть, пока пробил его. Техническое задание нам утвердили. Поздравляю, Володя!

Он пожал мне руку, и я бормотал что-то в ответ, растерянный и счастливый.

— Ну а как вообще ваши дела? — услышал я вопрос Косенко.

— Да спасибо, хорошо, — ответил я.

Он умолк, потер рукой подбородок и сказал виновато:

— Я понимаю, Володя, вам неприятно то, что случилось. Муж Веры — ваш товарищ, — сказал он, и я даже испугался: уж не читает ли он мои