Белорусские повести - Иван Петрович Шамякин

бьет. Представляете, для рекламы заказал фотостудии тысячи две Вериных карточек, дал ей и велел каждой девчонке, которая прибежит за кулисы или поднесет цветы, дарить на память… Мол, девчонка покажет карточку подружке или десяти подружкам, похвастает, что получила от певицы Луговской, и то тоже захотят иметь такие карточки, придут на концерт… Ну, Вера отказалась, не нужна мне, мол, такая спекуляция. Тогда наш администратор стал сам распространять фотографии. Вера дозналась, опять скандал. И так на протяжении почти всех гастролей… Можно догадаться, с каким настроением она приехала. А тут муж пить начал, не знаю, что там у него, разочарования или радости…

— Между прочим, если б она не поехала на эти гастроли, с мужем бы этого не случилось, — сказал я.

— О чем вы говорите, Володя?! — удивленно воскликнула Эля. — Как можно не поехать на гастроли, запланированные полгода назад. Даже если б она захворала, и то должна была б догнать нас в пути…

— Ишь ты, как у вас там строго, — хмыкнул я. — Ну и шеф мой как раз кстати попался.

— Ваш шеф — деликатный человек…

— Уж не завидуете ли вы своей подруге?

— А вы уж не ревнуете ли? — Снова в мою сторону смешливый, задорный взгляд, и я почувствовал, что с ним как бы сократилось расстояние между нами, возникло ощущение давних добрых отношений, которые связывали нас и делали естественным такое легкое, добродушное подтрунивание друг над другом…

— Да, ревную, — сказал я. — Ревную даже к этому вот столбу, не то что к такому изысканному джентльмену, как мой шеф…

Я уже твердо знал, что Эля нравится мне больше, чем кто бы то ни было, и что ей тоже хорошо со мной, и потому лица встречных, машины, шумевшие рядом, деревья, дома расплывались в зыбком тумане, потеряли свою реальность, как и все на свете, кроме ее голоса, глаз и белых широкоскулых щек.

Мы поднялись на гору у Дворца профсоюзов, там Эля обернулась назад и сказала:

— Очень люблю это место в такую пору. Поглядите, как красиво.

Вниз до самой площади Победы текли желтые цепочки фонарей, двигались, рдели в ясной чистоте вечера алые огоньки машин, а над их разноцветным хороводом плыл в темном небе обелиск Победы, строго и недвижимо вырисовывался орден на его шпиле, подсвеченный узкими лучами прожекторов.

— Я вообще люблю Минск… Все тут знакомо, каждая улица, каждая площадь — частичка моей жизни.

Мы дошли до ее подъезда, но мне не хотелось прощаться. Видно, она почувствовала это и сказала:

— Давайте зайдем к нам, угощу вас кофе.

Мне очень хотелось еще побыть с ней, но идти к ней, где будет мама, сын, может быть, еще кто-нибудь?..

— Ну что вы раздумываете? — Она взяла меня под руку. — Знаю, чего вы боитесь… Но мама уже ушла на работу, а Васек мой очень компанейский человек.

И мы поднялись на третий этаж. Нас встретил резвый мальчуган с широкоскулой рожицей. Мы познакомились. Я спросил, почему его зовут Василием, а не Игорем или Олегом, как теперь модно, и он с гордостью сообщил мне, что так звали его деда-железнодорожника и что он, Васек Маркевич, тоже будет железнодорожником.

Потом он рассказал мне, что дед его умер, а бабушка на пенсии, но все равно ходит на ночные дежурства через две ночи на третью. Сегодня как раз эта третья ночь.

Потом показал мне квартиру, главным образом мамины подарки, которые она привозила из разных своих поездок.

Вот гриб на обрубке березы в прихожей висит у зеркала и служит полочкой для всякой мелочи — из Беловежской пущи. Вот этого оленя на серванте подарили маме на гастролях в Германии, в Группе советских войск; на стене чеканка по металлу — это из Тбилиси, а набор пластинок с произведениями Чюрлёниса — из Литвы.

Мы вели интересную и приятельскую, даже дружескую беседу, пока не поступил Элин приказ — Василию готовиться ко сну, мне идти пить кофе. Она поставила перед диваном узкий столик, принесла в чашечках душистый черный кофе и печенье и села рядом со мной, уже переодевшись в короткий пестрый халатик…

В кресле лежали сиреневые нитки и вязанье на длинных спицах.

— По-прежнему обвязываете подруг? — спросил я, вспомнив ее слова, сказанные у Толика.

— Нет, это уже себе… Веду конкурентную борьбу с нашей арфисткой. Ей привезли очень красивую кофту. Не могу же я признать себя побежденной.

— Вы не должны думать об этой арфистке. Все равно ей далеко до вас, поверьте моему слову, — подхватывая ее серьезный тон, сказал я.

— Благодарю, — ответила она, поставила чашку с кофе на стол и совсем иначе, просто и доверчиво, спросила: — Что вы подумали обо мне после той поездки?.. Только правду, не бойтесь обидеть.

Я заколебался, не зная, что сказать.

— Вам важно знать, что я думаю о вас?

— Очень.

— Ну тогда я скажу. Я думаю, что в первый раз вижу такую необыкновенную женщину, поверьте, в первый, хотя мне и не семнадцать лет. Я думаю о том, как хорошо мне с вами, и хочу, чтоб это никогда не кончалось…

Я взял ее руки и стал целовать с нежностью и умилением. Она вся подалась ко мне, и я обнял ее, и сладкая и жаркая волна захлестнула меня так, что даже перехватило дыхание и часто-часто забилось сердце…

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Через неделю Косенко уехал в Москву за новым заказом. Все эти дни он как будто избегал меня, только кивал головой при встрече.

Как-то утречком перед работой я забежал к Толику и увидел у него в руках гантели. Я похвалил его и сел, чтоб полюбоваться этим великолепным зрелищем.

Он спросил про Шпицберген, не отказался ли я от своего замысла, и я растерянно что-то пробормотал, потому что об этом я как-то и думать забыл. Сейчас у меня в голове была одна Эля, к которой я приходил каждый вечер, успел познакомиться с ее мамой, очень радушной и приятной женщиной, а с Васьком мы уже стали добрыми друзьями.

И я, чтобы скрыть растерянность, в свою очередь, спросил, собирается ли туда Толя. Меня не удивил бы утвердительный ответ, но Толя сказал, что он никуда не думает ехать и вообще хватит заниматься глупостями. Через неделю он отправляется в полет, правда, пока вторым пилотом, потому что хочет как следует привыкнуть.

Защищая свою почти забытую идею о Шпицбергене, я сказал, что неплохо бы ему подумать о какой-то перемене в жизни, повстречаться с новыми людьми, с новой обстановкой, поменять климат…

— Климат… Климат… — повторял Толик,