Белорусские повести - Иван Петрович Шамякин

— Послушай, — говорит он мне, — чем ты очаровал Косенко? Столько мне дифирамбов по твоему адресу пропел… Светлая голова, талант и все в таком роде.

— Объективная оценка, — отвечаю я, но Локавец не замечает моей иронии.

— Знаешь, — придвигаясь ко мне, говорит шепотом, — похоже, нам премию подкинут за прибор… И по-моему, шеф не прочь посидеть с нами после работы.

Слова Локавца кажутся мне нелепыми. Косенко в компании со своими подчиненными — смех да и только. Это я и говорю Локавцу. Но он хитро подмигивает мне, мол, темнота ты несусветная, что ты знаешь о своем начальстве.

— Давай сегодня пригласим его, у меня есть пара бутылок армянского, — говорит он. — Правда, ресторанов он не любят, а у меня дома ремонт. Пошевели мозгой…

Я пожимаю плечами.

— Если ты берешься вытащить Косенко, то можно к Толе Глебову, летчику. Жена у него на гастролях, а он человек гостеприимный.

Эдик обдумывает мое предложение, потом согласно кивает головой и исчезает минут на десять.

Вернувшись, показывает мое большой палец и говорит:

— Полный порядок.

ГЛАВА ВТОРАЯ

В шесть часов прибежал откуда-то Эдик, в руках у него был желтый кожаный портфель.

Я выдвинул ящик стола, кое-как побросал туда паяльник, плоскогубцы, надфили, разноцветные кусочки провода, щеткой смел со стола мусор.

Мы вышли с завода, у проходной стояла молочного цвета «Волга».

Косенко еще не было. Эдик открыл заднюю дверцу и махнул мне рукой.

— Ну, Вадим, как служится-дружится? — тоном старого знакомого спросил у шофера, и тот, немолодой, усатый, кряхтя повернулся на сиденье.

— Да она, жисть, Павлович, как у тигра шкура — одна полоса светлая, другая темная.

Эдик захохотал, откинувшись на мягкую пружинистую спинку.

— Здорово… Первый раз слышу… Как у тигра шкура, — повторил он сквозь смех.

Пришел Косенко. Сел рядом с шофером, полюбопытствовал:

— Что так вас развеселило, Эдуард Павлович?

— Да Вадим сказанул… Спрашиваю про жизнь, а он: как у титра шкура — одна полоса светлая, другая темная, — все еще смеясь, объяснил Эдик.

— Вадим у нас может, — добродушно согласился Косенко и сказал: — Ну командуйте, Володя.

По дороге я волновался, дома ли Толя. Скорей всего он должен быть у себя, но мог и отправиться куда-нибудь. Поцеловать же замок было неловко перед Косенко, который согласился на это дружеское застолье, как я полагаю, из сочувствия к моему положению неудачливого изобретателя и просто из хорошего отношения ко мне, что, конечно, не могло не тешить мое самолюбие. Немного в нашем отделе найдется людей, которые могли бы похвастать, что водят компанию с Косенко. И сейчас главное — застать Толю, у него не было телефона.

Я довольно часто бывал здесь, и, по правде говоря, в последнее время мне не очень нравилось настроение моего друга. Обленился, стал равнодушным, и если сначала, после госпиталя, это можно было объяснить нездоровьем, то теперь его подавленность тревожила. Не иначе что-то гнетет человека, только что? Мои осторожные расспросы ни к чему не привели. Поэтому я старался надолго не оставлять Толю одного, в душе упрекая Веру, жену Толи, которая, вместо того чтобы ухаживать за больным мужем, болтается по гастролям.

Последний раз я был здесь неделю назад — спешил закончить расчеты. Ну вот, закончил…

Воспоминание о сегодняшнем разговоре с Косенко разбудило чувство обиды, которое то и дело вспыхивало во мне. Ну допустим, мой прибор требует дополнительных затрат, пускай они даже довольно велики. Но все равно это мелочь по сравнению с тем, во что обойдутся новые разработки. А их рано или поздно вести придется — это ясно как божий день… И главная нелепость заключается в том, что мы сдаем в производство устаревший прибор. Это поймут у нас все, кому бы я ни рассказал; мне посочувствуют, меня даже похвалят, так же как Косенко, но никто и пальцем не шевельнет, чтоб что-то изменить, чтобы остановить маховик, который уже набрал разгон.

— Володя, что загрустили? — спросил Косенко. Он, Локавец и шофер разговаривали между собой, пока я думал свою невеселую думу. — Показывайте, куда ехать.

— Направо и в гору, — сказал я. На девятом этаже Толиного дома горел свет.

Мы поднялись на лифте, отделанном нежно-голубым пластиком, на котором успели оставить свои автографы любители дешевой популярности, разные Светы-плюс-Пети.

Я позвонил, и нам открыл Толя — возбужденный, в белой рубахе с закатанными рукавами, и я бы даже сказал, веселый.

— Добрый вечер, летчик. Это я и мои товарищи. Разреши нанести тебе визит. Ты не против?

— Да брось ты, Вовка… Заходите, заходите, пожалуйста, — пригласил он Косенко и Локавца. — Тут, ты понимаешь, сегодня Вера приехала… Да вот и она.

В прихожей показалась жена Толи, одна из самых красивых женщин, которых я только видел.

— Простите, — заговорил Косенко, — мы, кажется, не вовремя. Володя, может быть, лучше не мешать хозяевам?

«Ну-ну, так тебя и отпустят эти хозяева, особенно Толя», — подумал я.

Густые темные волосы Веры были коротко подстрижены и зачесаны набок — так причесывались женщины до войны, я видел на маминых фотографиях. Но больше всего поражали глаза Веры. Нестерпимо синие, такие синие, что даже зрачков было не видно. У меня иной раз создавалось ощущение, что она не смотрит, а пронизывает тебя своими синими лучами.

Вера подала руку Косенко, он назвал себя, а Эдик прокомментировал:

— Наш наставник и шеф, кандидат технических наук. Исключительно светлый ум, благородная натура.

— Исключительно незаслуженная аттестация, — сказал Косенко, явно не обращая внимания на открыто подхалимские нотки в словах Локавца. Я даже удивился, что Эдик отваживается на такие шуточки, которые могут быть восприняты как обыкновенное панибратство.

— Остается познакомить вас с моим непосредственным начальником, — сказал я. — Эдуард Павлович Локавец.

Эдик поклонился.

— Имею честь руководить исключительно способным конструктором, который — я в этом нисколько не сомневаюсь — оставит след в отечественной электронике. Приходится только слегка вразумлять его, чтобы след этот лег в нужном направлении…

— Значит, вы исключительно способный организатор и руководитель, — уточнила Вера.

— Исключительно талантливый тамада, — прибавил я, а Эдик расстегнул портфель и достал две завернутые в белую бумагу бутылки.

— Только что прибыли самолетом из Еревана.

В комнате сидели худощавый мужчина лет пятидесяти пяти и молодая белокурая женщина, на коленях у нее лежал клубок шерсти и вязание.

Нас познакомили. Оказывается, мужчина этот был Рагович, известный хормейстер и композитор, женщину звали Эля.

— Толя сказал, что вы инженер, — обратилась она ко мне (я, между прочим, поспешил занять место рядом с ней), — простите, какого профиля?

Она взяла вязание, и спицы замелькали у нее в руках.

Ну как тут устоять от искушения покрасоваться