Под стук копыт - Владимир Романович Козин

Табунов, вытянувшись, почти коснулся головой бумажки на тополе.

Мартиросянц. — Опусти башку, Виктор Ромэпович!

Табунов. — Пиалу чая, Мария Афанасьевна, не уделяйте внимание одному Юрочке Кудрявому!

Мартиросянц бросил винтовку и пошел из сада.

— Стреляй, шайтан! — крикнул Табунов вслед.

Мартиросянц остановился; постоял; подолом длинной рубахп обтер лицо; сел к самовару, налил себе пиалу, сказал, глядя, как его кудри черным вихрем отражались в самоваре:

— Пишите записочку, я вас не возьму в машину, Виктор Ромэнович, вы дьявол пустыни, джинн, шайтан!

Табунов снял с тополя бумажку — две слившиеся дырочки были на записке, написанной Табуновым Питерскому: "Доклад приготовлю завтра к вечеру: карты, фотоснимки, описания, выводы. Назначьте совещание на восемь часов вечера, не раньше".

21

Навоображавшись, Табунов возгордился в одиночестве; чувство восторженных возможностей нежно, жадно, полнокровно выросло у него.

В смежной комнате спала прекрасная женщина с прекрасными ногами; наивность губ, властные глаза. Влюбленность творит; будь влюбленным! Женщина поймет, она молодая, все расскажи ей — дальнозоркой. Прыгни к вей.

"Взвейтесь, соколы, орлами!" — напевно прошептал Табунов, привстав на цыпочки; на цыпочках, стройный, как зверь, украдкой приблизился к двери.

— Входите же, — донесся ясный женский голос, — не сопите под дверью.

Прекрасное влечет. Оно сильнее обиды. Табунов приоткрыл солдатское одеяло, которое служило дверью.

Печальна неуверенность перед женским спокойствием.

Женщина может быть спокойна; вся комната, хата, поселок, пустыня и небо в смуте. Безумие чувств, их ослепительный напор. — а женщина… женщина чуть улыбается и грозит теплым длинным пальцем, а женская рука вся голая, и видно плечо; такая сила нежности, что Табунов, застряв среди комнаты, произнес неожиданно бухгалтерским голосом:

— Доклад готов.

— Спасибо, что сообщили.

Избыточность чувств ослабляет человека; чувства сталкиваются, взрываются, разлетаются. Табунов стойко стоял среди комнаты, тишина глупо звенела — не надо бы тишины! Слово, слово, придумайте для Табунова призывное слово, чтобы женщина вдруг откровенно закрыла глаза.

Влюбленность немеет.

Табунов блестел от пота, весь; темпо-яркий, сильный, смешной. Шавердова смело обтянулась простыней, села на постель, сказала:

— Опуститесь на ковер, против меня, пот вытрите — и рассказывайте! Убедителен ли ваш доклад?

Все у Табунова было убедительным.

Так и отпечаталось в движении моего сознания: заполуденный полумрак комнаты, скупой свет икон в углу, полузримая женственность Марии Шавердовой и — напротив постели — на афганском ковре смуглое тело Табунова: нетерпеливая сила сдержанности, горячий блеск укрощенных движений; все упорное, жизнелюбивое тело его — чувство, и все — мысль; он был влюблен, усмирен; он восторгался, и мысль его была как сновиденье.

Сиди я, сложив ноги по-туркменски, на афганском ковре, забыл бы я о докладе: у всякого своя избирательность, порой необъяснимой чудности.

Мария Шавердова оперно, легендарно покоилась на белой постели, как на лепестке лотоса, теплый свет исходил от нее, чуть шевелились удлиненные чуткие пальцы обнаженной ноги, и тубы женщины, глаза женщины, лицо женщины были для меня счастьем — близким, запретным, бедовым. Я поцеловал бы ее живое колено, а Табунов…

Табунову стало жаль себя: никогда не ведать ему всей ее гибкой близости, не слышать чистых влажных слов: "Хочешь я буду целовать тебя всего?" Какая немолвленная радость жизни-победы! Не отведать… Табунов произнес голодным голосом, покорно:

— Хозяйство можно зачинать робко и хищно — или сразу облапить пустыню.

— Мужественный процесс!

— Действовать, а не прикасаться! Потная мечта — социализм, жадное дело, перевоплощение под черным ветром, у тухлых колодцев. Главное противоречие: первобытные богатства — и бедность человеческая. Людей! Где взять людей?

— Сядьте! — ласково приказала Шавердова, и Табунов осел на ковер, вздохнув от изумления: женственность властно пришла, сидит — теплая, и смотрит долгими глазами; властная женственность, пальцы ног изогнуты, губы детские.

— Докладывайте! — сказала Шавердова.

— Сидя? Не могу.

— Ну бегайте!

Табунов плясал; тень его порывистого тела бесновалась на стекле икон. Шавердова вдруг заметила, как ожили глаза и лики святых.

— Они воскресли! — вскрикнула женщина, засмеялась, захлопала в ладоши, простыня отлетела, нога женщины высоко обнажилась.

Табунов вздрогнул, упал на колени, лицом прижался к телу женщины, она его не оттолкнула.

"Двигайся, пока не остановят!" Табунов смело коснулся женской груди — нелепо откинулся. Шавердова отбросила его.

— Я увлеклась! — сказала она и прикусила край простыни.

— Это прекрасно! — закричал Табунов. — Увлекайтесь всегда!

— Сознание… У вас, Табунов, даже не смута сознания, а свалка: все смешано и спутано! Взрыв. Взрыв за взрывом!

— Взорванное сознание? Отлично. Точность убедительна. Признаю. Я незаконное дитя революции.

— Социальный сирота! Бедный, бедовый! Пожалеть?

— Доклад мой вас больше не интересует. Это легко было предугадать.

— Ладно, будем взрослыми. Табунов, перестаньте трепаться!

Табунов сделал стойку на руках.

Его волосы почти касались ковра, перевернутое лицо было странным, смешным, нездешним; стройно вытянув ноги к потолку, он проговорил не задыхаясь:

— Я вас люблю!

— Теперь рассказывайте спокойно.

— Благодарю. Сперва я расскажу о душе своего доклада. Я расскажу, как я готовлюсь к докладам. Предисловие. Или предыстория. Протофакт, преамбула, экспозиция…

— Не растягивайте предысторию!

— Должен много, уверенно знать и ничего не записывать: записи лишают мою мысль простора, внезапности-вдохновения, убедительности новизны. Мысль человека — это весь человек, с мечтами и потрохами! Доклад должен воздействовать на слушателей так, чтобы они смотрели на меня, как новорожденные, — чудесными, невинными глазами: прожженные персоны станут восторженно хихикать, если я захочу; интеллигент, ослабевший от грозной эпохи, ее невиданных противосказаний, почует в себе горячую силу вождя; пролетарий запальчиво подумает: "Мой класс — это я!" Всякий станет задушевным — как социализм.

— Оратор вы, а не докладчик.

— Революция не признает докладчиков-зануд!

— Представитель революции! Ваш мандат?

— Мое слово — мой мандат!

— Дерзко.

— Дерзость удачлива.

— "Даешь!"?

— Все! Весь мир! Мы боги!

— Пыльные боги пустыни.

Боги обжигают горшки.

Табунов (ходит по комнате, темно блестя влажносмуглым стремительным телом). — Мы творим небывалую вселенную. Следовательно? Эрго? Мы — боги. Мы боги и боженята первоначального социализма. Творчество допотопных богов отмечалось космическим натурализмом: раз — небо и звездочки, раз — твердь и мировой океан, раз — гады и гадюки, невинный мужчина и миловидная женщина, которая даже в раю умудрилась нашкодить! Эпические боги не страдали творческими отливами, тайфунами, наводнениями, не заражались болезнями созданного ими бытия, а мы идем — по колено в крови, по колено в счастье, по колено в грязи, по колено в мечтах, по колено в бедах, безобразиях, страстные и терпеливые. Мы лепим горшки. Мы обжигаем горшки и обжигаемся ими, бьем полнозвучные горшки и любуемся осколками, забываем старые, великолепные глины, ищем новые, бедные — и вновь обжигаем горшки, и бедные глины становятся по-новому богатыми, и мы сейчас же забываем это, истово ищем новейшие. Мы — потные боги! Покойных