Под стук копыт - Владимир Романович Козин

— Ну нет, — сказала Шавердова, — я на это не пойду!

— На пороге у вас крупный разговор с казенным королем.

— Покажите-ка мне этого короля.

Король пик был с голубыми глазами, медовыми устами, благочинный; себе на уме.

— У вас с ним крупный разговор в казенном доме. И казенные бумаги от короля бубен.

— Инструкции.

Вороная смешала карты, откинула лишние, вынула другие и бросила по-иному.

— Для дома — нечаянный интерес. Для дамы — постель.

— Выспаться я не прочь.

— Для сердца — трефовый король с верностью, с любовным разговором.

Ногой распахнув калитку, возник Табунов с самоваром в руках.

— Чем дело кончится, чем сердце успокоится, — продолжала Вороная.

— Мною! — закричал Табунов и поставил шумный самовар у края ковра. — Надия Макаровна, погадайте…

Вороная собрала карты, перемешала их и протянула колоду Табунову.

— Вынь, голубь, три карты.

— Тройка, семерка, туз, — удивился Табунов. — Очко!

Вороная пытливо взглянула на Табунова.

— Натура у вас чересчур резвая.

Шавердова. — Резвость не порок. Я люблю резвых.

Табунов. — А невезучих?

Шавердова. — Что есть везение и что есть невезение?

Не по уму удача — удел посредственности.

— Ваши слова — моп мысли, Мария Афанасьевна! Продолжайте!

Вороная. — Ешьте, и пейте чаек. Зеленый, высшего сорта.

Табунов. — Мысль и дарование радуются не удачам, а неповторимости своего развития. Моя мораль: я развиваюсь — следовательно, я прав; я удачлив не развиваясь — следовательно, я прохвост, проныра, потомственный дурак, опасный член общества, подлежащий надзору.

Вороная. — Пылкий вы чересчур, Виктор Ромэнович. Отсядьте-ка подальше от самовара.

Надия Вороная палила чай в пиалы и, незаметная, ушла из сада.

Шавердова. — Я, я, я!.. Вне общества вы не можете развиваться. Или вы сверхчеловек, бог пустыни?

Табунов. — Полубог, резвый божененок. Я личность опережающего типа. Отсюда моя мнимая никудышность, беды. Меня спасает веселая выносливость россиянина. Самое обидное: сейчас моп мысли станут отвергать, а через десять — двадцать лет провозглашать их, но к тому времени у меня созреют новые мысли — или я загнусь.

Шавердова. — Не надо. Вы полезны обществу — и мне.

Табунов. — Это здорово! Честное слово, я не выделяюсь из своей среды, из общества; просто во мне сожительствуют несколько обществ: дореволюционное, революционное, пореволюционное. От одних остались опасные следы, иные — ничтожные и проворные — кусают и гложут, другие возвышают. Всякий день я сталкиваюсь с людьми, каждый из них — зримо или незримо — обвит своими обществами. Я воспринимаю их, подражая и отвергая. Так что есть я?

Табунов прислушался. Со двора донесся истовый лай пса, смех Надии Вороной и резкий возглас у садовой калитки:

— А я нашел!

В сад ворвались разбойничьи глаза, крупная голова в черных диких кудрях, черное сытое лицо.

— Завхоз! Попроси у хозяйки лишнюю пиалу и садись к самовару, — сказал Табунов.

— Ваш галстук, Виктор Ромэнович, срочно надевайте. Приказ Питерского и этого, из Антиохии. Машина у ворот. Едем!

Завхоз Мартиросянц осторожно достал из заднего кармана грузный серебряный портсигар, из портсигара — листок бумаги и протянул Табунову.

— Мария Афанасьевна, познакомьтесь, это наш Паруир…

— Паруир Суренович, но все женщины…

— Всего мира! — дополнил Табунов.

— …зовут меня просто Юрка Кудрявый. Где вы такую красивую цыпочку подцепили?

— Поджарила Надия свет Макаровна. Пригладь спои львиные космы и садись лопать сию красивую цыпочку.

— Не могу, приказано привезти Табунова. Поехали, Виктор Ромэнович!

Шавердова. — Что вам пишет начальство?

Табунов. — Читайте вслух.

Шавердова (читает). — "Виктор Романович! Поручаю Вам сделать доклад о настоящем и будущем нашего хозяйства на совещании с представителем Центра товарищем Антиоховым. Немедленно приезжайте для согласования и уточнения тезисов доклада. Я назначу совещание, как только Ваш доклад будет готов. М. Питерский".

Мартиросянц. — Катим, Виктор Ромэнович! Жареного цыпочку пошамаем в машине.

Табунов. — Вот тебе ножка цыпочки, вот тебе петрушечка, вот чуречек. Катись, жри, начальству доложи: Виктору Ромэновичу тезисы ни к чему. Пусть сообщит час вечернего совещания.

Мартиросянц. — Мне приказано привезти Табунова.

Табунов. — Паруир, ты меня знаешь?

Мартиросянц. — Идемте в машину!

Шавердова. — Виктор Романович, напишите Питерскому записку, Паруир Суренович отвезет ее.

Табунов. — Подожди меня минуту.

Табунов ушел из сада в хату. Мартиросянц сел на его место, под толстый пирамидальный тополь, жадно допил пиалу зеленого чая, взмахнул пропыленными жирными кудрями и сказал, сверкая детской хищной белизной зубов:

— Я сильней Табунова, даже товарищ Самосад — бухгалтер, очень важный человек, лютый матерщинник, — уважает меня. Клянусь, уважает! Опасается: если я обозлюсь, тьма меня заволакивает — делаюсь я бессознательным, как голодный барс, и в таком озверении могу и нож взять.

Шавердова. — Против этого есть средство.

Мартиросянц. — Против меня нет средства! Детство мое кровавое, юность беглая, я в Турции родился.

Табунов пришел с мелкокалиберной винтовкой. Мартиросянц втянул в себя голову — кудри распластались по плечам, — вскочил. Табунов мирно протянул к нему руку, любезно произнес:

— Сиди, Паруир Суренович, чай пей, пожалуйста, это тебя не касается.

Табунов приклеил к тополю, над черной, кудрями клубящейся головой Мартиросянца, отрезок белой бумаги, отошел на пятнадцать шагов и, подняв винтовку, сказал:

— Сиди спокойно, Паруир Суренович, я буду стрелять по мишени, поупражняюсь.

— Не смейте! — властно сказала Шавердова и (чуть, совсем чуть) улыбнулась: Табунов был приветливо деловит, Мартиросянц растерянно насторожен, зол.

— Что вы делаете, Виктор Ромэнович, я нахожусь при исполнении служебных обязанностей! — закричал Мартиросянц.

— Мы всю пашу краткую жизнь кому-нибудь или чему-нибудь служим, такова наша подлая детерминанта, бедная святая необходимость, ветхая, изношенная судьба, бесстыжий фатум, — и в Коране отмечено точно и строго: "Затянулся над ними рок, и ожесточились их сердца, и многие из них распутны".

Сказал — и выстрелил.

Мартиросянц сидел — как сидел — как черный камень; неподвижно смотрел вверх, белки глаз блистали.

Шавердова — к тополю: пуля вонзилась в тополь над бумажкой, чуть задев ее.

— Промазал!

Табунов перезарядил мелкокалиберку.

— Гуманизм виноват!

— Не попадешь в бумажечку, Табунов, сядешь под тополь, я буду стрелять! — тихо произнес Мартиросянц, и голос его дрогнул.

— Это справедливо! — зло сказала Шавердова.

Выстрел.

— Пуля в пулю! — вскрикнула Шавердова.

Мартиросянц поднялся, пошатнулся и пошел к Табунову, вытянув дрожащую руку.

— Приободрись, Юрий Кудрявый! — сказал Табунов, дал Мартиросянцу винтовку, два патрона и сел под тополь, по-туркменски скрестив ноги. — Мария Афанасьевна, пожалуйста, чаю пиалу, покрепче!

Шавердова не слышала: сад, самовар, голос арыка, горячее утро, жадная жизнь — все перестало быть, в мире ярко, яростно остались потные вздыбленные кудри Мартиросянца и тонкий ствол винтовки — он вздрагивал.

— Не стреляйте, если боитесь! — крикнула Шавердова.

— Молчи, женщина! — громко произнес Мартиросянц, переступил с ноги на ногу, взглянул на хитро улыбавшегося Табунова и вновь