Под стук копыт - Владимир Романович Козин

РАССКАЗЫ

СОЛДАТСКИЙ ТЕАТР

Года за два до революции с ротным санитаром Живулькиным произошло событие.

Живулькин шел по зеленой улице в Фирюзе, не отставая от кленового листочка, что быстро плыл по арыку. Санитар торопился к командиру батальона, у которого заболел бухарский кот. Когда листок застревал на поворотах арыка, Живулькин останавливался и поджидал его. Из-за дувалов пахло сеном, день был голубой, Копетдаг синий, как вечернее небо.

На повороте к Живулькину подошла барышня с тонкими ножками, в пелериночке.

— Простите, — сказала она, волнуясь, — вы солдат второй роты капитана Боголюбского?

— Так точно! — выкрикнул Живулькин и стал «смирно».

Кленовый листок уплыл. У барышни был задорный носик.

«Какая курносенькая!» — подумал Живулькин и замер. Глаза его стали круглыми и пустыми.

— Передайте это письмо командиру батальона полковнику Ридэ, — строго сказала барышня, взглянула на Живулькина, вдруг улыбнулась и скрылась за карагачом.

Капитан Боголюбский жил вблизи сторожевой иранской башни, что стояла над высокими садами Фирюзы. Дом из четырех комнат с просиженной мебелью, терраса с просвеченными виноградными листьями; в саду — подсохшие акации, розово-красное иудино дерево и водоем, сложенный из тонких кирпичиков иранскими мастерами.

Капитан был домовит. Он заставлял своего денщика не только чистить сапоги, но и возделывать огородец, разводил белых леггорнов и цесарок, выписывал журналы «Хуторок», «Сельское хозяйство и домоводство», сам был нескладен, сух и кривоног, с жидкою бородкой, шашка на ходу билась о тощий его зад, лицом красив.

В квартире были зеленые кадки с лимоном, трюмо, большой буфет, диван и кресла, иконы, обвешанные голубыми яйцами, — и ровный запах неумирающей бабушки.

На другой день Живулькин был вызван к капитану Боголюбскому на квартиру.

— Солдат пришел! — сказал капитанский сын Вася.

Капитанская собачонка остервенела.

— Папа, солдат! — закричал Васенька и показал солдату язык.

Живулькин застыл посреди террасы. Собачка кидалась на его сапоги и отскакивала: сапоги были неподвижны. Живулькин часто ходил вокруг капитанского дома в покорном ожидании Клавдюшенъки: синие сумерки, звон цикад, выбежит ли милая на дувал? — но в покоях капитана никогда не был. У террасы, впадая в водоемчик, тихо звенел арык, и солнце, разрезанное виноградными листьями, лежало у ног Живулькина.

Из комнаты на террасу выбежала Клавдюша и ахнула. Живулькин пошевелился. Клавдюша была плотной девушкой, кудрявая, с мягкими губами. Она хотела сказать Живулькину что-то свое, но лицо ее дрогнуло, она сказала:

— Барин тебя зовет.

Живулькин повернулся и вошел в комнату. Комната была низкая, с позолоченными ризами икон, с граммофоном. Из кабинета вышел капитап, распахнул туркменский халат и вскинул голову:

— Где, скотина, взял письмо?

Усы у капитана были подстрижены, лицо резкое, опаленное солнцем, лоб белый.

— Здравия желаю, ваше высокоблагородие! — крикнул Живулькин, выкатил глаза и перестал думать.

— Где взял письмо? — подняв брови, повторил капитан и сунул под нос Живулькину знакомый пакет.

— Барышня передали.

Капитан отступил.

— Так ты тоже в этой шайке?

— Никак нет, ваше выс… не могу знать шайки!

— Кто написал письмо? Кто написал о присвоении капитаном царской армии Боголюбским экономии отрубей, сена и хлеба? Мерзавцы!

Живулькин молчал.

— Так… А в морду?

Живулькин засопел в ожидании, но продолжал каменеть, глядя поверх капитана.

— Ты что же? Хочешь дослужиться до дисциплинарного батальончика? Ой, Живулькин, не минует тебя чаша сия… Говори: кто написал письмо?

Живулькин перестал понимать, покорный одной мысли: «Сейчас двинет левой. Боголюбский всегда бьет левой, ближе к сердцу».

— В кандалы закую!

— Так точно, — прошептал Живулькин и моргнул один раз.

— Не знаешь?

— Не знаю, ваше высокоблагородие! — завопил Живулькин, сорвался в крике и опять застыл, только глаза округлились еще больше.

Капитан погладил ладонью подбородок, тронул пальцами усики и сел в кресло, расставив ноги. Голенища его сапог светились: капитан любил, чтобы сапоги были начищены до сияния.

— Тебе, Живулькин, будет дана присяга. Если дашь ложную присягу, если набрешешь богу и царю в лицо, во святые их лики, бог тебя, мерзавца, покарает, он тебе, брехуну, ручки и ножки сведет, с прахом тебя, собаку, смешает, и не будет тебе, Живулькин, счастья на земле. Понял?

— Так точно, покарает, — послушно сказал Живулькин и облегченно вздохнул.

— Как ее звать, барышню? — спокойно спросил капитан.

Живулькин удивился так, что чуть не стал «вольно».

— Поверьте совести, ваше высокоблагородие…

— Врешь! — высоким голосом закричал капитан, вскочил и замахнулся.

Лампада вспыхнула и погасла. Живулькин вытянул плечи и остановил дыхание. Капитан посмотрел на него, вынул из кармана спички и начал зажигать лампаду.

— Эх, Живулькин, Живулькин, — сказал капитан, не оборачиваясь, — балбес ты бесчувственный, прости господи! Делают с тобой что хотят враги царя и отечества, и ничего ты, Живулькин, не понимаешь, начальство глазами сверлить только умеешь, а не миновать тебе все равно кандалов. Скажи открыто, как отцу, признайся, дурачок, — и в младшие унтер-офицеры представлю! Счастье-то твое — вот оно, вот, Живулькин, в моих руках. Ну, говори.

— Не могу знать…

— Тьфу!

Капитан плюнул Живулькину в лицо. У Живулькина оборвалось сердце, жить стало неинтересно.

— Бессовестная твоя рожа! Стань на два часа!

Капитан повернулся и хлопнул дверью. Хрустальные подвески на большой лампе зазвенели. Живулькин отступил на шаг в угол и стал «смирно».

В квартире было тихо. Луч солнца пробрался в дверь и вытянулся до сапог Живулькина. По улице прорысили двое.

«Какое-нибудь благородие с вестовым, у вестового подкова шлепает, — подумал Живулькин и боязливо вытер с лица плевок. — Эх, барышня, тонкие ножки… с письмом твоим!»

Длинные настенные часы начали бить и пробили одиннадцать.

«До часу простою. Жена штабс-капитана Савинкова звала, чтобы я у ней посмотрел козу».

В комнату заглянула Клавдюша. Живулькин вобрал в себя живот и скосил на нее глаза.

— Вася, — прошептала Клавдюша, не отрываясь от двери, и оглянулась. — Вася, что же это?

Губы у Живулькина дрогнули.

— Бил тебя, что же ты молчишь?

Живулькин заморгал и пошевелил пальцами ног. Потом чуть отвел ладопь от бедра и помахал ею. Клавдюша смотрела на него, не понимая и жалея.

— Клавдюша, — закричал капитан из кабинета, — неси кофе!

— Несу, барин! — тихонько вскрикнула Клавдюша и исчезла за дверью.

Через неприкрытую дверь кабинета Живулькину были видны угол красного текинского ковра и на ковре сапоги капитана, носками врозь. Мимо Живулькина пробежала с подносом Клавдюша и обмахнула его знакомым запахом кухни и пота.

«Лебедушка», — подумал Живулькин.

Дверь в кабинет закрылась. Было десять минут двенадцатого.

Клавдюша быстро вышла из кабинета, розовая, похорошевшая, глаза у нее блестели, поднос был пустой;