Под стук копыт - Владимир Романович Козин

— Картина, достойная кисти Айвазовского!

— Кисть высохнет! (Беззвучный смех.) Теща высохнет! (Продолжительный беззвучный смех.) А гурии будут гулять по верандам, пока меня не вытурят со службы за бытовое разложение! (Бурный беззвучный смех, переходящий в грузные содрогания.)

— И я в свое время пострадал! — покаянно промолвил Табунов.

— Голубчик, да разве с теми холерами, с какими мы живем, не разложишься? Удивляюсь, как от нас еще свежестью пахнет!.. Докладывайте.

— Моя сквозная идея: в древних формах искать вечно новое. Я небывало применяю маккиавеллиевский принцип: "Цель оправдывает средства". Конечно, есть средства, позорящие цель, по не будем касаться этой опасной темы. Моя цель: познать пустыню, чтобы действовать в пустыне, как на площади Революции. Я пользуюсь любыми средствами познания, всем и всеми, я ветошник и академик: я познаю пустыню непосредственно — и посредством книг, сказаний специалистов, народных преданий, бесед с пастухами, пограничниками, колодезными и кяризными мастерами, погонщиками верблюдов, шоферами, журналистами, басмачами. У нас работают два бывших басмача…

— Легковая машина работает?

— Настасья Степановна! — Табунов позвал секретаря так властно, певуче, словно перед ним стоял эскадрон. — Пригласить ко мне старшего конюха! Пустыню прекрасно смотреть с коня, Александр Сергеевич, есть у нас веселые кони, мы добыли два новеньких отменных седла, по лицензии…

— Настасья Степановна! — крикнул Антиохов. — Вызвать ко мне шофера! Мы проедемся по долине, я покажу Юрочке новостройку.

18

Огни Ашхабада измельчали и скрылись. Поезд пошел тропой оазисов, стесненных песками: кругом — пустыня. Каракумский ветер летел навстречу. Пересыпались летучие пески, незримо далекие. Душно.

— Выдуют все пиво, — сказал Бухарцев-Рязанский. — Айдате-ка в вагончик-ресторанчик!

Сидеть в вагоне-ресторане было просторно — словно веселая комната неслась в пространство. Все только начинали пить — шумели, потели, беседовали сдержанно; Бухарцев-Рязанский грузно, удобно сел у окна и задумчиво произнес, слегка играя пожилой, пятнистой рукой:

— Люблю через окно наблюдать жизнь. Однажды подъезжаем к станции, торчат черные развалины после гражданской войны, а меж развалин белеет прехорошенький задик: приспичило девушке…

— Мемуары бы вам писать, Вадим Вадимович, — сказал Питерский, — литературные способности у вас загнивают!

— Способностей у меня!.. Не думайте, пожалуйста, что у меня только диплом агронома, диплом зоотехника, диплом ветеринара и экономиста. Я — путешественник, географ, землепроходимец, первооткрыватель! Зов моей души — путешествия! Где я не бывал? Вот — Азия. Слово какое соблазнительное: древность, история в развалинах, сплошь одни памяти смерти… Заказывайте, Михаил Валерьянович, и водочку, и пивка побольше, пу и закусочку разную, заказывайте, рассчитаемся потом, воспоследствии… В Средней Азии — черепах бездна, змеи с меня ростом, а жарища какая… Край любопытный — до неприличия, честное слово! Поехал я однажды за Байрамалп осматривать мертвый город. Ну, там — ни души, была в далеком прошлом жизнь, любовь, теперь — неодушевленность, одни змеи ростом с меня — о! И жарища такая, что пот градом катится по всей заднице! Разные развалины и толстые башни; одна такой невозможной высоты, что и потолка почти не видно, а на потолке жирной краской написано русское слово из трех букв. Как мог человек достичь такой поднебесной высоты — до сей поры думаю, думаю и придумать не могу. Дерзновенность какая сверхчеловеческая! Очень любопытный край — Средняя Азия, познавать ее да познавать! И тянет меня на это познание неудержимо. Где я только не был, весь Союз изъездил вдоль, поперек, во все необъятные стороны. Приезжаю в Астрахань. Край прелюбопытный, матушка-Волга разлилась — ну до неприличия, берегов не видно, а в рыболовецких колхозах у Каспия девки работают, ножища у них — ростом с меня, и смеются так, что волны по морю гуляют, наш кораблик подгоняют: плыли мы на баркасе-карабасе, так их в Японии называют, и к берегу причалить нет никакой силы. Матрос бросает девкам на берег чалку, а чалка — в воду. Девки — в хохот. Разворачиваемся, второй раз — опять чалка в воду. Любопытный край, люблю русскую душу, от одного девичьего посмеха весь наш баркас-карабас дрожмя дрожит. Разворачиваемся, третий раз заходим, капитан сине-буро-малиновым стал. Матрос прицелился — и в воду чалка! Береговые девки так смехом разъярились, что до пояса заголились, а здоровы, каждая — с меня ростом, ноги — силища, и смеются-заливаются, весь каспийский берег ходуном ходит, ржанье небесное. Матрос-зануда от ярости спокойным стал, кричит девкам на берег три русских слова, но слова какие, ни у одного русского классика не найдешь, из души народной! Люблю русский язык, могучий язык — и до того сочный, весь сочится, удивление уму. Бездны любопытного в нашей стране, все познать надо!

В Мерве ночью, перед рассветом, была пересадка на Мургабскую железнодорожную ветку. Мургабский поезд отходил утром, Питерский усадил пьяного Бухарцева-Рязанского на краю привокзального пустыря, наказав:

— Карауль чемоданы, землепроходимец, смотри у меня! Нализался, первооткрыватель! Разнотравье, зубровочка… твою мать!

Шаги Питерского были точны, в голове — нестройная, задушевная отрешенность от мира рвачей, брехунов, пьянчужек. Питерскому сладко было идти под хмельком по теплым, пыльным, пустым улицам малознакомого города. Он бродил под огромной усталой луной, вспоминал лучшее, что переполняло его жизнь: революция, возрасты политической мысли, война в пустыне и горах, одна надежная любовь и несколько летучих — незабвенных.

Луна просветлела над полосой рассвета, когда Питерский вошел в парк и остановился, услышав женский плач.

Парк был скуден и пустынен, на сломанной скамейке сидела молодая женщина и плакала, склонившись.

— Ну, что? — вежливо вздохнув, спросил Питерский. — Кто обидел?

Женщина подняла лицо; оно было такой удивительной красоты, что Питерский стал "смирно". Страстными, изнеможенными глазами женщина осмотрела рослого Питерского и внятно произнесла:

— Он умер.

— Простите. Могу я чем-нибудь помочь?

— Все пили-ели. Все. Смеялись. Потом исключили из партии. Он застрелился. Все пьют и цыплят едят. Живые! Почему его исключили из жизни?

— Ваш муж?

— Ровно два года. Если бы не баня, утопилась бы. Сегодня.

— Вчера?

— Я пошла в баню, я долго мылась, очень! — И вздохнула внезапно. Легко, — Каждый раз — каждому по цыпленку, в сухарях. Бытовое разложение. Сто цыплят может иметь секретарь райкома?

— Зачем?

— Угощать гостей: хлеб-соль!

— Нет, секретарь райкома — не старообрядец, у него — партмаксимум!

— Угощать нельзя, а угощаться можно? Я разводила породистых цыплят. И кроликов, и цесарок. Я — специалист, я окончила Тимирязевку. У меня жили павлин и пава. Теперь все — выстрелено. Я не хочу жить, не надо мне жизни!

— Вам нужно уехать, — уверенно сказал Питерский, присел на сломанную скамейку, и она развалилась.

Женщина проворно вскочила, чуть улыбнулась. Питерский удивился; он остался сидеть на сухой земле, удивленный, восхищенный, вдохновленный ликующей красотой