Под стук копыт - Владимир Романович Козин

— Геть! Пшел! Нечисть, расшибу, интеллигент беспаспортный, пес приблудный, скорпион! — Лука Самосад замахнулся на Табунова.

Табунов свистнул, Ванька-Встанька отошел от двери.

— Ваня, будь добр, подержи, пожалуйста, Луку Максимовича, как ты один умеешь, до полного успокоения личности, а мы с честной Александрой Максимовной осторожненько соберем эпохальные записи товарища Еля: бывший дьяк, или дьякон бывший, осквернил их дыханием смрадным, яко Иуда, — хам бесчувственный и наглый.

— Бить? Организованно? Меня? Я бил, меня не били, никогда, соловьи-разбойники! На скорпиона я плевал, клопа выкину!

Лука Максимович приблизился к Ваньке-Встаньке. Ванька-Встанька стоял, чуть улыбаясь, простосердечный, но глаза прищурил. Лука Самосад толкнул его плечом, Вапька-Встанька остался недвижим. Лука Максимович ударил его кулаком в грудь. Ванька-Встанька недвижим. Лука Самосад яростно поднял над ним кулаки. Ванька-Встанька обхватил Луку Максимовича и прижал к себе. Лука Максимович дернулся. Ванька-Встанька прижал его сильнее. Самосад ударил Ваньку-Встаньку по уху.

— Это уже противочеловечное уродство, Лука Максимович, придется посадить вас, — сказал Ванька-Встанька и стал сажать бухгалтера на пол, сдавливая мощь Самосада с размеренно нарастающей удавной жестокостью.

Лицо у Луки Самосада начало густо менять цвет, глаза расширились безумно (как и у Александры Самосад — от ужаса).

Лука Самосад сел на пол, невинно высунув язык.

— Будет сидеть. Долго! — уверенно сказал Табунов. — Если Ванька-Встанька начнет давить — задавит: русская душа, невыносимая! Сидите на своем полу, Лука Максимович, по рыпайтесь, покоритесь: святая необходимость.

— Он будет сидеть, — тихо сказала Александра Самосад. — Оставьте его, Ваня, помогите Табунову собрать чемоданы, унесите их. Лука, сиди, не двигайся, ни слова!

Табунов. — Ваня, друг, отпусти раба божьего Луку Максимовича, подберем Елины "уголки".

Ванька-Встанька отошел от Луки Самосада и сказал добродушно:

— Лука Максимович, как вы их слямзили? Мне очень интересно знать ловкость вашу!

Лука Максимович неподвижно сидел на полу.

— Бес попутал. Валентин Ель — летописец страстей наших покойных — забывает закрыть дверь свою, ну я и изъял его чудотворные записи во временное использование: историю мы создаем сами, а у Еля такая многосердечная история лежит и лежит — без пользы для поколений! Взял я ее, решив оформить раз и навсегда, приступил, прочитал памятную страничку, другую — и раскаялся: о пашей гражданской войне писали и писали — и полководцы, и войсководцы, и политические, и без политики, и воины бесстрашные, и бесстрашные писаки, а суть великого дела, оказывается, не в том, о чем писать, а в том, как писать! Покорил меня Ель своим живописанием, жизнеописанием покорил! Мы, бухгалтеры, знаем всю правду. Почему? Всякое человеческое действие-движение — все оформляем! Без точного оформления нет правды на земле. Убедил до слез меня Ель своим умным сердцем: всяк может творить историю, да не всем дано живописать ее! Раскаялся я — с первого взгляда на исторические записки. Приперли вы, соловьи-разбойники, — и мне, раскаянному, чуть кишки не выпустили. Случай непредвиденный. Каюсь вторично. И никогда более в историописаниях пользоваться чужой мыслью-сердцем не стану. С семнадцатого года — как расстригся, разоблачился — не клялся. Ныне перевоспитан, клянусь!

Чемоданы увезли в драндулете домой — на задушевный двор Надии Макаровны. Сестра и брат остались вдвоем, в комнате, истоптанной силой небрежных событий.

— Лука, завтра принесешь извинения — запомни, извинения чистосердечные, — Елю, Табунову, Ваньке-Встаньке и помиришься с ними навсегда!

— Три кукиша: раз! два! три! Бачила? — быстро ответил Лука Максимович и поднялся с пола.

— Сделаешь!.. Или…

— Сделаю… стерва!

— Ступай поброди до утра, обдумай себя: почему ты до сей поры несоветский?

— Стараний много, а воздаяний мало!

— Для кого стараешься, Лука?

— Саня, сестреночка, чистоха моя сознательная, не томи ты меня, суету, запью от скорби, непотребно запью от скуки мучительной!

— Дурносон ты, Лука!

— Ну что прилипла, что ты прицепилась ко мне, убогому! Ты лучше себя обдумай, как дальше процветать станешь, красавица моя единоутробная! Цветешь для кого, дура грудастенькая?

— Замуж выхожу.

— Коллективом господу помолимся! Анархистка наглая!

— Буду женой Камбарова.

— Очам отемнение! Сделал предложение руки и сердца?

— Я сделала.

— Уму омрачение! А что погубитель невинности? Возликовал, чай, постыдный?

— Любезно пока отказался.

— Сволочь!

— Нет, будет по-моему.

— А после — слезы?

— Пойди освежись, Лука, ты мне здорово надоел.

— Почему же от брачного счастья отказался Камбарчик твой непослушливый?

— Путешествовать хочет.

— Олух царя небесного! По каким окаянным государствам блудить мечтает?

— Я с ним поеду.

— Разлучитель! Смутьян! Не позволю! Рукам трясение! Не будет сего, срамница, влюбилась в бездомного, безумного, беспортошного, в прессу, прости господи! Сиди, Санька, жди, нрав мой ты знаешь, лют я, во злобе нелеп, я его приволоку — Камбарчонка шалого, женю на тебе тут же, и жить здесь будете душа в душу!

Лука Самосад выскочил за дверь.

Провожали Настасью Степановну.

У ворот темнел драндулет, на нем стояла Настасья Степановна, взволнованно разводила белыми чуткими ручками и улыбалась всем.

Все мужчины — Табунов, Камбаров, Ель, Ванька-Встанька, — положив руки на плечи друг другу, плясали у драндулета мужскую сильную пляску дружбы — своеобычную, крепкую, сердечную пляску (прочное чувство сближенных здоровых плеч!), что издревле веселит дух многих народов; плясали истово, дружно, словно горячее тело — одно на восьми ногах; подпевали:

Русь пошла, Русь пошла,

Русь-то плечиком пошла,

Русь без боженьки пошла,

Русь пошла!

В ворота стукнули четко, звонко, словно копытом, и тоненько, заливчато, просительно заржал жеребенок. Табунов подбежал к воротам и приоткрыл.

Верхом, на плечах брата, въехала Александра Самосад; она сияла; сияя, ржала высоким, полным голоском, убедительно жеребячьим. Лука, приодетый, в белых просторных штанах, в белой рубахе, был осанист, налит осторожным спокойствием, — грудастый, строгий, прямой. Табунов осторожно снял с его неподвижных плеч Александру Максимовну, бережно поставил ее на землю и поклонился в пояс.

— Жар-птице от всего двора салам! Повернитесь ко мне хоть однажды лицом, а не святым задом! Аллах милостивый, милосердный, склони небывалую красавицу на брак со мною. Честное слово, решился бы, расписался, была не была!

— У жар-птички иная заноза! — задорно пропела Александра Самосад и метнулась к Камбарову.

Табунов уехал с Настасьей Степановной.

— Не стоит, нет, лучше я — одна!

— До конного двора — вдвоем!

Надия Вороная усадила Луку Самосада за стол, налила ему и Валентину Елю по стаканчику победительной-убедительной домашней настойки особого впечатления. Лука Максимович подобрел и завел с Елем беседу о гражданской войне. Надия Вороная, вскрикивая, обнимала Еля, смеялась, ужасалась: такой близкой была гроза воспоминаний Самосада.

Александра Самосад увела Камбарова за калиточку, в огород.

— Унесите меня!

— Куда?

— Просто