Под стук копыт - Владимир Романович Козин

— Я мог бы напомнить вам "Стихи о Прекрасной Даме" Александра Блока: "Отдых напрасен. Дорога крута.

Вечер прекрасен. Стучу в ворота". Есть общее с пашей ночью. Не правда ли? Пустыня ждет нас, она — за двором, и луна у нас одна, и век наш непокорен, "прет впереди вперед и вперед!". Мы скитаемся среди пространств и неясных угодий будущего, мы — "пророки, певцы и провидцы!". Каких стихов хотите вы, моя Измореада? "Сказать певцу: "Туда, где грязь, иди и грезь!"? Сегодня я опьяняюсь собой, любя вас, рабочие люди, "сегодня я иду беснуясь…", "сегодня вещи нежны и вещи", и "песенка лесенка в сердце другое" — и все это гениальная неповторность Велимира Хлебникова! Но мы — народ народов, и я прочту стихи блистательной японки Мурасаки Сикибу, они написаны тысячу лет назад: "Есть конец пути, есть конец пути разлук, и печален он. Но хочу тот путь пройти! Жизнь, как ты желанна мне!"

— Приятно, хотя и непонятно.

— Жизнь — это дорога разлук, Измореада синеокая!

— Мне нравится сознательная поэзия:

Как у нас в садочке,

Как у нас в садочке

Липа расцвела,

На радость всем трудящимся

Липа расцвела!

Содержательно и призывно.

— Плутовка вы, Измореада пенистая, и грудь у вас стройная, как парус!

— Спасибо. Но я придурковата, ей-богу, и в анкете на вопрос "ваше социальное положение" отвечаю: "Для дуры сносное".

— О лукавства древний облик!

— Здравую дурь уважают, Виктор, и начальство со мной от души советуется. Лука Максимович, бухгалтер наш… Александра Максимовна, позволительно ли посплетничать о вашем грозном брате?

— О нем одном? Сплетничайте обо всех!

— Благодарю. С удовольствием. Начну с бухгалтерии: это самый непорочный орган нашего заведения, а сплетничать о святых, ей-богу, атеистично! Лука Максимович вновь начал сочинительствовать, утром придет в тюрьму, загородится счетами и строчит, потеет, как лошадь, и, дрыгая ногами, строчит и строчит. Спрашиваю: "Что это вы, Лука Максимович, лягаетесь сидя?" Отвечает: "Мемуарии переживаю".

— Литературные притязания бухгалтерию не порочат, — сказала Александра Максимовна.

— Русский, немец и поляк танцевали краковяк! — заорал Табунов. — Ель и Камбаров, вы краковяк сыграть могли бы на пустых бутылях и пресыщенных губах?

— Виктор, я на ложечках сыграю тебе, что твоя милая душа закажет, — сказал Ванька-Встанька.

Разгулявшаяся Надия Вороная борзо принесла две старинные, червленым чудом расписанные, украинские ложки. Ванька-Встанька, встав, окаменел и, неподвижен, с беспризорной удалью грянул краковяк. Табунов выхватил из-за стола Настасью Степановну.

— Хороший мой, — шепнула Камбарову Александра Самосад. — Но, конечно, не танцор!

— Могу! — И уверенно повел девушку.

Девушка загорелась внезапной радостью; она порозовела сквозь каракумский загар, она стала, право, нездешней, вся — чувственность.

— Возлюбленные мои! — вскричал Табунов, всмотревшись в Александру Самосад. — Съездим за Лукой Максимовичем: один ночует — одиночествует, слезно жаль пожилого молодца! Ваня, в драндулет вместимся?

— Женщин можно.

— Мужики за юбками, как звери, побегут!

Женщинами набитый драндулет, сверкая горячими лицами и голыми руками, понесся по лунной отчетливой улице, и мужчины нестройно поскакали за дрожайшим, дразнящим драндулетом. Восторг озорства пленил Ваньку-Встаньку; кобыла, запряженная в драндулет, была сытая, молодая, Ванька-Встанька приласкал ее вожжей, и кобылой овладел восторг состязания.

Все летело, ликовало, кричало, хохотало.

Улица раздвоилась на переулки. Дальний проулок кончался пустыней. У крайнего дома стояли тополя, острый свет окна рассекал их старые стволы. Табунов догпал драндулет, перегнал, схватился за оглоблю; задыхаясь, крикнул:

— Стой! Медамочки, тихо, silence, умоляю! — Он перескочил через глинобитную ограду, прильнул к светлому окну — и вновь возник на дувале. — Здесь! Тишина! Александра Максимовна, Ванька-Встанька — за мной!

16

Ярки тайны текинского ковра: боль веков, густой пот одинокой радости, помыслы одаренных, злых невольниц в его знойной, тугой глубине.

Стол был покрыт текинским ковром; вокруг стола лежали текинские, пендинские, афганские ковры; на коврах — связки тетрадей, записных книжек, полевых листов, застарелых, оборванных, любовно заклеенных, старательно перевязанных папок; в раскрытых чемоданах — небрежность бумаг, листопад. На столе — письма, истрепанные пакеты, ветхие конверты.

Склонившись над столом, покачиваясь, горько и мощно плакал Лука Самосад — бывший дьякон и конник. Перед пим было письмо, писанное крупными, ровными буквами, с твердым знаком и ятями; на второй странице убористого письма были строки: "…мокра от слез задорная грудь моя, — ты касался ее губами, как ребенок, — теперь ты мертв, наверно, любимый!" И внезапно Луку Самосада осилила жалость.

Были у него и походные жены, и степные жены, и городские даже, затейливые в любви, но почитаемой, возлюбленной жены с красотой преданности не было, и с каждым годом Самосад все жалостней мечтал о такой зоркой и строгой, с обнаженным сердцем жене, чтобы властная и вся для тебя, как в сновидениях; и чтобы письма сочиняла литературно-пронзительные, как очарованный профессор.

Причудилось Луке Самосаду, что пал он в конной атаке (действительно мог бы — и не раз!), а незрелая годами, в терпении разлуки, жена его, глазастая, скорбная, пишет ему, покойному, напоминает, как он всю ее лобызал, всю желанность ее задорную.

Такой привиделась Луке Самосаду тихая в одиноких слезах, безнадежная в молодости, топкая страдалица — дальняя юная жена его — и сам он, безвременно порубанный, — в кровавой пыли, с грудью, истоптанной за власть Советов.

Так нещадно кончилась от чтения нетленных мемуариев любовная, сильная жизнь, что Лука Самосад не вынес горечи своего воображения, печали первой своей легенды, не выдержал — и заплакал.

В плаче разгорячился; сидел, содрогаясь, потный, весь слезился — обильно, крупно, струйками; когда стало до немощи душно, стесненно и больно от поганого чувства, что потеряна такая плечистая, особая, нескладно могучая жизнь, Лука Самосад скинул с двери гладкий брус и, утираясь полотенцем, вышел к тополю, под пустынную звезду.

Несветлая пустыня чуялась огромной, тихой прохладой; безмолвное величие начиналось у самой хаты; поселковые псы лаяли в бесконечность.

— Удаль, а податься некуда, — прошептал Лука Самосад и вернулся к живому столу на горьких коврах, забыв о двери.

Через полчаса в комнату неслышно вошла Александра Самосад, внимательно огляделась и громко, грубо спросила:

— Чемоданы чьи?

Лука резко обернулся и встал, отяжелев, мокрый, грузный, грустный. У двери смирно стояли Табунов и Ванька-Встанька.

— Чьи чемоданы? — повторно спросила Александра Максимовна.

— Товарища Еля, соблазнительные исторические воспоминания, — сказал Табунов.

— Ты зачем явился? Не зван. Ступай отсюда, бродяга! — закричал Лука Самосад.

— Вы мне не тыкайте, Лука Максимович, мы не из одного храма божьего, и я не слаб в седле, и двойную итальянскую бухгалтерию слегка кумекаю, и вас уважал до сего момента, а теперь потрудитесь стыренные вами чемоданы талантливого товарища Еля