Белорусские повести - Иван Петрович Шамякин

Где-то за школой, в дальнем конце села, жалобно, будто голодная, завыла собака, и все ее побратимы, что несли по дворам свою извечную службу, подняли суматошный, раскатистый в чистом вечернем воздухе перебрех.

— Кость не поделили, что ли? — недоуменно заметила Юлька. — А уже пора угомониться. И зверю, и человеку. — Огляделась вокруг. — Ночка ложится. Тихая.

Егор помолчал, вслушиваясь в тишину, и Юлька не то спросила, не то вспомнила свою заботу:

— Пойду постелю.

Он придержал ее за руку:

— Рано еще.

Юлька внимательно поглядела ему в лицо и поняла сразу, что придержал он ее не потому, что рано, — какое-то глубокое внутреннее чувство, какая-то нерешительность, неуверенность сковывала его и сейчас, в эту минуту, и раньше, с тех пор, как встретились на плоту. Такого Егора трудно было понять. «Ведь не мальчик, — думала Юлька. — И не первый раз видимся. Не чужие. Все между нами ясно-ясненько».

Чувство не подводило Юльку.

Еще днем, когда она села на плот и, сбросив мокрые туфли, на коленях сушила подол платья, да и позже, когда он сошел в Ковалевке на берег, брел огородами к материной хате, оглядываясь на реку, на плот, и еще позже — когда стоял у Малахова колодца, у кузнечных ям со ржавой рудой, когда видел с берега, как из-за речного поворота на плоту выплывает Юлька, сидя у костра, — тогда еще, в те минуты, он с волнением и радостью понял, что день выдался необычный в их жизни, в жизни его и Юлькиной, что необычными для них будут и этот рейс на плоту, и река, и берега, и вся земля окрест, и все небо над ними, и что-то великое свершится под этим небом сегодня. Он ждал этого свершения с долгим, от Дубравенки до Селища, волнением, и чем дальше плыл плот, тем волнение все меньше было сладким, легким, все больше в нем было какой-то тревоги. Он сам понимал, что вот эта неясная тревога и была причиной того, что он покидал плот, сходил на берег, на берегу искал каких-то встреч, разговоров, будто в этих встречах и разговорах мог прийти в какое-то равновесие, будто, оказавшись один в природе, мог прийти к ясности в мыслях и чувствах. Но все это было не так. Мысли и чувства, которые пришли к нему с появлением Юльки, не только не угасали — вместе с ним, с плотом, они совершали свой путь по реке, и этот путь, казалось, не имел над собой ничьей власти, совершался так, как ему было велено где-то раньше, кем-то свыше. Вот так и волнение пришло. И тревога. Особенно тогда, когда Юлька призналась, что везет в райцентр за явление о разводе. «Заявление — ну и что? — думал Егор. — Молодец, что решилась. Давно надо было. Теперь будет яснее и у нее, и… не только у нее». Что-то, конечно, с этим заявлением кончалось, но что-то значительное и начиналось, начиналось не только для нее, Юльки, но и для него, Егора. Он это сразу почувствовал. Сразу обрадовался. Но и… растерялся? Да нет! Это здорово, что решилась, думал он уже с торжеством, но чем дольше думал, тем настойчивее до его слуха доносился знакомый гул мотоцикла, который он вроде бы слышал сегодня в Дубравенке, на берегу, когда вязал плот, и еще… еще этот гул — давно знакомый — был слышен по вечерам в Ковалевке когда-то, когда в этом гуле таял Юлькин молодой смех. Неужели тот самый?.. Да нет. Показалось.

— Посидишь одна? — вдруг спросил Егор, снова почувствовав, как не хватает ему минуты уединения, той минуты, когда можно, не отвлекаясь, что-то важное для себя прояснить, понять, душу поставить на место.

— Одна?.. А зачем? — не поняла Юлька.

— На школьный двор забегу. Я быстро. Туда и назад.

— Ну… придумал…

— Надо сказать, чтобы завтра моторку на воду спустили. Дуб от Малаха забрать надо.

Объяснение получилось неожиданное, но Егор обрадовался, что не соврал, сказал правду — ведь не тащиться же ему, в самом деле, за пять верст в школу, если можно заглянуть сейчас, попутно. Да и она, кажется, поняла его — заговорила мягче, согласно:

— Без работы-заботы минуты не посидишь.

— Тут такое дело — не я возьму, так другие найдутся. Дуб мореный. Сотни лет меня ждал.

— Тебя каждая щепка ждет. Ну иди…

В ее голосе Егор почувствовал обиду. Заколебался было, да проснулось мужское упрямство, даже вроде приятнее стало от этой ее чуть заметной обиды, легче, будто она уже и сама хотела чуть-чуть отдалиться от него, ненадолго, на столько, чтобы потом еще острее почувствовать к нему привязанность.

Плот врезался в берег. Егор быстро разыскал между бревен орало — кол с тонким тросом, который другим своим концом крепился к плоту — и спрыгнул с бревен на мокрый песок.

Берег был высокий. Пока Егор на него взобрался — вода уже отогнала плот, закружила, дальше погнала, Егор бегом обогнал плот, заостренным концом всадил кол в землю, да в спешке — неудачно: плот вырвал его из земли. Егор снова побежал, снова, уже посильнее, всадил орало в песчаную дернину — плот натянул трос и, уже не вырвав орало из земли, сдавшись, покорно и мягко ткнулся в мягкий песок.

— Я мигом! — крикнул Егор с берега.

6

Жаркий август до медовой духмяности выспелил белый налив и краснобокую боровинку, лопались, разливая в воздухе хмельную брагу, сливы да вишни, пряно пахли привядшие за день на солнцепеке огуречник, укроп, картофельная ботва, конопли, которые всякий хороший хозяин высевал под яблонями от плодожорки. Пришла пора снимать урожай в садах и огородах, но за школьной изгородью еще ничего не убирали — ждали, когда с лета соберутся учителя да школьники, чтобы взяться дружно, всей толокою.

Егор миновал школьный сад, в глухой высокой изгороди отыскал давнишний, выломанный ребятишками лаз и через него проскользнул во двор. Решив отыскать лодку, обошел-обшарил все углы под поветями, старыми и новыми, сквозь мутное оконце заглянул в гараж — там была темень, ничего не разглядел.

За школой начиналось село. Где-то в селе играла музыка. Клуб стоял в дальнем конце улицы, на зеленой площади, а играли ближе, в чьей-то хате. Егор вышел со двора, остановился, подумал: надо сходить к школьному завхозу и, если он, Лёник, дома, спросить про лодку, да не задерживаться, чтоб Юлька долго на реке не ждала.

Музыка