Белорусские повести - Иван Петрович Шамякин

Шел быстро, едва не бежал, и музыка быстро к нему приближалась, усиливалась, будто он ее к себе притягивал. А потом вдруг смолкла. По совсем тихому селу прошел еще шагов тридцать — остановился у заросшего пышными георгинами и ирисами палисадника, из открытого окна был слышен сытый мужской хохот. Хата вроде Лёникова, да хохотал не он — голос был побасистее, здоровее.

За калиткой, на просторном дворе, сухо простонала дверь, что-то стукнуло, собака зазвенела тяжелой цепью, залаяла — ее лай тут же подхватили соседские собаки. Послышался грубый старушечий голос:

— Замолкни, волчья смерть. Нету на тебя погибели.

Собака огрызнулась, умолкла и потащила цепь в будку. А Егор по голосу узнал Крыжадюбиху, мать Лёника. Подумал: значит, и Лёник дома, если там, в хате, хохот да музыка. Гуляет.

Ослабевшие старческие ноги тяжело прошаркали за глухими воротами по деревянной кладке. Брякнула щеколда. Осторожно приоткрылась калитка — хозяйка выглянула.

— Ананьевич? — будто не узнала, удивилась.

— Да вроде бы.

— Проходи, — шире распахнула калитку перед Егором. — Гостем будешь.

— А у вас музыка? Не свадьбу справляете?

— Разве с моим недоумком справишь, внуков дождешься? Вот уж истинно бог головы не дал.

— Что вы так на единственного сынка?

— А ей-богу, Ананьевич. Правда, и ты… Сговорились, что ли? Да проходи в хату. Там тебя вспоминали.

В прихожей, у самого порога, на широкой скамье стояли чугуны с теплой запаркой для свиней, миски, кружки, толкачи, ложки, держался более привычный для утра, чем для вечера, горьковато-кисловатый картофельный дух, а за дощатой переборкой громко разговаривали. Правда, разговор утих, как только в хату вошел Егор. В дверях, что вели в зал, появился Лёник — пьяный, растрепанный, глаза красные.

— Ко мне?.. Га! Ананьевич?..

— К тебе, — подтвердил Егор, а сам подумал: зря пришел, с пьяным говорить — что толку?

— А ты садись. Посиди. — Хозяйка сняла со скамьи чугуны, на пол поставила, обмахнула скамью тряпкой.

— Некогда сидеть. Бежать надо, — ответил Егор, глядя в окно: там уже темнел двор, чернела старая груша, синева разлилась по небу. Сразу подумал про Юльку, плот, реку — взялся за клямку. — Завтра, как проспишься, катер из гаража выбросишь. Понял? И мотор. — Сказал Лёнику, а хозяйку попросил: — Вы ему напомните. А то по пьянке забудет.

— Далеко собираетесь? — полюбопытствовала старуха.

— Далеко, — отмахнулся Егор.

Ему не терпелось поскорее уйти, он уже упрекал себя, что пришел сюда, в эту провонявшую водкой и свиной запаркой хату, может даже не столько водкой, сколько каким-то чужим, тошным духом, что Юльку оставил одну на плоту, вдруг совсем близко, ближе, чем там, на реке, почувствовал ее рядом, словно и она вошла в эту хату, и уже был готов выскочить за порог, уже лязгнул клямкой, как вдруг за спиной щелкнул выключатель, над головой вспыхнула тусклым светом лампочка, — зычный басовитый голос будто за ворот схватил:

— Стари-ик! На якорь!..

В грудях что-то живое окаменело от этого знакомого, вроде давно забытого, но забытого, оказывается, не навсегда, голоса. На мгновение будто остолбенел: кто он, знакомый?.. Оглянулся, полоснул взглядом по хате — перед ним в дверях стоял Анкуда, стоял и усмехался, выпятив круглый живот, отставив ногу в черном лакированном ботинке.

— С морским приветом, своячок! — Он уже не сводил глаз с Егора.

Егор молчал.

Анкуда был в белой нейлоновой рубашке, при черном нейлоновом галстуке, с тоненькими порыжевшими бачками, сытый, гладкий, румяный. И веселый. Как несколько лет назад, когда уезжал в Мурманск. Прифрантился. Раздобрел, пожалуй, излишне, но ему и это было к лицу. Красив, холера.

— Так, может, поздороваемся?

— Здравствуй, если не шутишь, — ответил Егор, однако руки не подал.

— Мозгуешь, откуда земляк свалился? Не ждал?

Под пухлой верхней губой блеснул золотой зуб — раньше золотого у Анкуды не было.

— Не ждал.

Душа Егора снова рванулась из затхлой хаты, но глаза не могли оторваться от Анкуды: там, где стоял он, с ним рядом, виделось и Юлькино лицо, ее растерянные глаза. Только здесь, впервые, кажется, глядя на Анкуду, подумал, как изменились глаза Юлькины за последние годы, погасли в них прежние задорные огоньки, да и вся она уже не та — куда девались молодость, легкость, которым, казалось, конца не будет. А вот Анкуда все тот же — молодой да веселый. Прокантовался четыре года на Севере и не постарел нисколько, с виду не сдал.

— Значит, не ждал? А я, старик, всегда вот так — нежданно-негаданно. Ну, что стоим, земляки? — засмеялся, бросил взгляд на Лёника, который уже сидел у окна на кушетке, свесив на плечо ослабевшую голову и закрыв глаза, на хозяйку, которая тихо стояла у печи, глядела на эту сцену. — Прошу к столу. Я угощаю — сахалинский рыбак Павел Анкуда. Разговорчики за столом.

— И верно, — живо подхватила старуха. — Ну, Ананьевич?.. Проходи. В ногах правды нет.

Тяжелее тяжкого было садиться за стол, где угощал Анкуда, в пору, когда Юлька ждала на реке, глаза во тьме проглядела, но в то же время — как уйдешь, если через Анкуду лежала его ниточка к Юльке, если уход был равен бегству, если встреча с Анкудой была не просто встречей, а поединком, который все почувствовали. А еще подмывало Егора любопытство: зачем приехал Анкуда? Жить? Тогда почему он здесь, в Селище, а не в Дубравенке, где семья, дети? Почему как раз сегодня, когда Егор и Юлька впервые плыли к какой-то своей долгожданной определенности, Анкуда оказался здесь, на их дороге, может сам еще обо всем этом ничего не зная? Случайность? Егор не верил в случайности. Он скорей бы поверил во взаимосвязь всего, что происходит, потому что не отделял себя от движения жизни на земле и в то же время знал, как крепко все сущее на земле связано между собой: человек, лес, вода, звери, птицы.

— Где старик? — громко спросил Анкуда, взглянув на старуху, спрашивая, где ее Лёник. — Концы отдал?

— Да уж свалился, — пропела Крыжадюбиха, спустившись на скрипучий стул рядом с Анкудой. — Была б за столом хозяйка, Павэлочек. Хай спит.

— Не может быть, чтоб шкипер с брандвахты отдал концы. Старик! — гаркнул Анкуда. Прислушался, замерла в его руке поднятая над столом бутылка с водкой.

За стеной никто не отозвался. Анкуда стал наливать.

Выпили, молча закусывали. Старуха завела было разговор, да ни Анкуда, ни Егор не обратили на нее внимания — она затихла.

— Как же тут оказался? — спросил наконец Егор. Время бежало, торопило и думать, и говорить.

— А ты пей. До дна. Вопросы потом. И ответы.

Опрокинули еще по одной.

Егору все труднее становилось сидеть, молчать.

— А все же?