Белорусские повести - Иван Петрович Шамякин

— Скажи нам, Павэлочек, как вы там, рыбачки-морячки, по океанам ходите-бродите? Страсти, должно, а не житье.

Но ее никто не слушал.

— Зачем приехал? — Анкуда зло глянул на Егора. — Да не затем, чтоб ваши шуры-муры баюкать. Я, старик, нюхом чую. Море научило. Все знаю! Все вижу. А карать вас, ладно, не буду. Прощу. Подарю тебе бабу. Кто дарит — знаешь? Кто имеет. Богатый дарит. Вот Анкуда — может. Такому, как ты, — бедолаге.

Говорил — точно гвозди вгонял в мягкое дерево. После каждого слова на миг умолкая, задумываясь, будто любуясь хлестко пущенным словом.

— Карать, значит, не будешь?

— Не буду, старик.

— Из жалости?

— Верно понял.

— Значит, мне повезло.

— А мог бы. Ой, мог бы! — не замечая иронии в словах Егора, Анкуда сжал кулак, да так, что хрустнуло в нем. Сжал зубы, прищурил глаза, злобно глядел на Егора.

— Все ты врешь. Я тебя знаю.

Егор глядел решительно, открыто, угадывая мысли Анкуды, и тот будто оробел перед этой решительностью.

— Ладно. Шутит Анкуда.

— Я тебя знаю, — повторил Егор. — На кулак слабака всегда ищешь. Но тут тебе не оторвется.

— Ну вот. Сразу на дыбки, — снова вильнул в сторону. — Погреюсь, как кот на печи, да и махну на свой Сахалин. Так что… работай, Ананьевич, без оглядки.

Замолк, задумался. И эта задумчивость, которая даже за столом, при людях, под чарку овладевала Анкудой, больше всего удивила Егора. Вроде бы не из тех был, чтоб мучиться в думках, ведь все у него всегда ладилось, легко да быстро, мало что волновало, он даже как будто стыдился показывать свою какую-то озабоченность, всегда веровал в свою силу, в легкую победу, и вдруг… эта задумчивость, уже от новой жизни, совсем не легкой, может от сознания, что он проигрывает. Или, может, уже проиграл?..

А занимала Анкуду в эти минуты не столько сама жизнь, не столько то, что в ней происходило, сколько путаность жизни, всего в ней происходящего в эти последние дни. Вот — зачем приехал? Душа потянула в край родной? А при чем душа, если три дня водку хлещет с Лёником? Да и разве плохо жилось там, на море, вольному человеку? Голодно душе было? Не сказать. Да и четыре года не ныла душа — светло и мило ей там жилось. А что случилось! Вернулся из рейса — и метнулся в контору, потребовал отпуск за два года, отпускные, помчался на самолет легкокрылый. Летел — все дивно в душе менялось, путаница сплошная захлестывала, муть, баланда. То радовался, что дом близко, то зеленая тоска навертывалась, противно было от этой радости. А потом — что нашел? Вышел с чемоданчиком, полным тряпья, подарков, — кому, неизвестно, — на правый берег Сожа перед самой Дубравенкой, долго любопытствовал на деревню, узнавал и не узнавал ее, на мягкую траву лег, где она повыше, чтоб не видели с того берега, все глядел туда, ждал: может, лодка чья-либо подплывет — на тот бы берег перебросила. Но никто не плыл. Люди на том берегу были, можно было окликнуть, кто-нибудь услышал бы, да вроде боялся голос подать — лежал тихо, не шевелился. Пролежав так часа три, никого не увидев, никого не окликнув, встал и пошел в Селище дожидаться вечера, чтобы потом, когда стемнеет, вернуться к жене, к детям. В Селище, в отцовской избе, целый день отсидел, а свечерело — уже был пьян, с дружками связался, не пошел в Дубравенку. Чувство сдерживало, что не свой дом у него в Дубравенке, не своя семья — все там получужое, от всего отвык, отбился, даже удивлялся, чего это потянуло сюда с моря. И Дубравенка чужой показалась, и Селище, вместе с родным порогом. Правда, к семье в Дубравенку все равно пошел бы, той же ночью, если б к хату не ввалился Лёник, если б за чаркой не ляпнул: «Проморгал ты, Павлюк, бабу свою! Там уже Ковалек клин подбил». Сперва — будто в шутку сказал, а потом повторил не в шутку: «Правду говорю. Ковальку надо морду набить». Вскипел было Анкуда, но тут же и остыл — быстро смикитил: зачем — морду? Баба с воза — коню легче. На Ковалька теперь можно все списать: дошли слухи — вот и не вертался в семью, к жене. А еще — как мог перед всем народом признать, с Егором схватившись, что Юлька ему изменила, от него отвернулась? Не мог. Гордость не позволяла. Всегда было иначе: он, Анкуда, делал выбор, ему подчинялись.

И вот — Ковалек сам явился, сидел напротив. Бери за грудки, колошмать, душа с него вон. А зачем? Молодчина Ковалек. Помог, можно сказать, в семейной ситуации разобраться.

— А почему ты про Сахалин заговорил? — вдруг спросил Егор. — Ты же в Мурманске?

Анкуда прижмурил глаза, захохотал, снова сверкнув Егору золотым зубом, лениво пропел:

По шпалам, по шпалам, по шпалам,

Та-та-та-ры-та…

— Да за ним, чертом, разве уследишь? — льстиво улыбнулась хозяйка, не сводя глаз с Анкуды.

— Отсталый ты элемент, Егор Ананьевич. Кажись, Ананьевич?.. А, маманя?..

— Ананьевич, как же, — кивнула старуха.

— Егор Ананьевич Ковалек… Не знаешь натуры современного человека. Закопался в дерьме, отстал от жизни. Что он, человек современный, любит? Водку да молодку — во любовь! А я бы добавил — простор! Его люблю больше, чем молодку. Понял? Где тебе… А моя жизнь такая — одной ногой в Мурманске, другой на Сахалине. Шаг человека, который с большой буквы пишется. Оглядись, своячок. Свинушником дышишь. А вокруг Анкуды — дистиллированный воздух. Гуляй, ветер, гуляй, люди… Двадцатый век. Верно говорю, маманя?..

Хохоча, Анкуда раскинул огромные руки, повернулся к хозяйке, словно обнять ее собрался, но хозяйки рядом уже не было: то ли отправилась глянуть на сынка, то ли обиделась за невнимание к своей личности — скрылась тихо, незаметно.

Анкуда крутнулся в другую сторону, к Егору, мутными глазами уставился на него, весь сжался, готовый, казалось, кинуться в драку, но вдруг нервно, тяжело грохнул кулаками по столу.

Зазвенела посуда. Пустая бутылка подскочила, свалилась под стол — разбилась вдребезги.

Забросив руку за спинку стула, Анкуда повис на нем, голову тяжело уронил на плечо, длинные волосы свесил, долго и бессмысленно смотрел на пол — на битое зеленое стекло.

— К счастью, — выдохнул, не подымая головы. — А что? Может, и так. На мелкие-мелкие…

— Ждешь?

Анкуда вскинул голову:

— Что?

— Счастья, говорю, ждешь?

— А ты не ждешь? Все ждут.

— Почему ж, как все, к детям не бежишь? — вдруг как-то сам собою слетел с уст Егора вопрос, который мучил все больше, чем больше сидели они за столом.

Холодом налились глаза у Анкуды. То