Белорусские повести - Иван Петрович Шамякин

— Наши прошли? — спросил Егор.

— Три плота прошло.

— Мы, значит, последние.

— Ничего. Утро всех соберет в одной запани.

Юлька сбежала с берега на плот, а Егор, не мешкая, выдернул из земли орало, с ним вместе вскочил на бревна, бросил орало под ноги, взял шест и повел плот дальше от берега — на простор темной таинственной воды.

Плот стремительно, как на буксире, вынесло за деревню, за гору. Огней в Селище, казалось, высыпало еще больше, а вечерний мрак густел, размывал по горизонту черные лохматые силуэты. Напряженно думая о сегодняшнем, о том, что так неожиданно произошло на воде и на берегу, Егор не оставлял шест, не спешил заговорить с Юлькой об Анкуде, хотя еще там, в деревне, чувствовал, что расскажет ей обо всем, не утаит ничего. Только теперь засомневался: может, не стоит лишний раз бередить ей душу? И вместе с тем другое подумал: а если душа обрадуется? Хитрить, во всяком случае, он не мог — не хитрил никогда. Подвернулся Юльке выбор — пусть выбирает.

— А ты, Егор, чего там стоишь? Кого стережешь?

— Может, тебя.

— Я постелила. Ложись.

— Надо бы копешку чью развернуть.

— Зачем? И так будет мягко.

— Вон стога чернеют.

Стога выплывали из темноты один за другим, густо стояли — трава удалась. Егор передал Юльке шест, чтоб подпирала плот, не отпускала от берега, скинул сапоги, штанины подвернул выше колен и спрыгнул в мелководье на теплое песчаное дно.

Охапку сена, мягкого, летнего, с еще душистым, не развеянным ветрами настоем, надергал из первого стога. Юлька раскинула сено на сухих широких досках, в головах примостила Егоров рюкзак и свою сумку, прикрыла постель дерюжкой и юркнула под нее. Долго шуршала сеном, укладывалась поудобнее. А Егор все молчал. Она не выдержала молчания — спросила:

— Ложиться не думаешь? Плот от нас никуда не сбежит.

— Знаю. Не сбежит.

Он стоял на крайнем бревне, глядел на воду. Вода холодно колыхалась у плота, и вместе с ней, в ее темени, холоде, колыхалось, будто в синем табачном дыму, лицо Анкуды.

— У тебя, может, неприятность? — спросила она.

— Да нет. Все вроде как надо.

— А не то — скажи?

Он промолчал.

В эти минуты он чувствовал, будто Юлька становилась для него какой-то иной, чем даже час назад, будто она медленно уплывает куда-то, а он, вопреки еще недавним своим мыслям и чувствам, покорно, не протестуя, провожает ее в неизвестность и только потому они плывут пока вместе.

— Вроде как боишься меня? — с усмешкой, которую не было видно и слышно, но которую угадывал Егор, спросила Юлька.

— Нет. Не боюсь.

— Тогда ложись.

Он лег рядом с ней и, едва коснувшись ее оголенного плеча своим голым плечом под дерюжкой, всем своим существом почувствовал жар ее тела — заволновался как-то совсем по-новому, и в этом новом волнении ему вдруг захотелось отбросить все сомнения, раздумья, догадки, все, что переполняло голову, отдаться только чувству, которое шло по крови, наверно. Но рассудок не уступал — Егор заговорил:

— Скажи… А если завтра к тебе явится Анкуда?

— Глупый. Выкинь из головы.

— Нет. Все-таки?

— Приглашу на свадьбу.

— На чью? — растерялся Егор.

А Юлька лишь упрекнула:

— Что с тобою сегодня?

И тогда он не выдержал:

— Павлюк здесь. — Сказал — и затаился, будто перед каким-то взрывом. Но Юлька не взорвалась, не ужаснулась и не обрадовалась. Помолчав, спокойно спросила:

— Ну и что с того? Пусть пошляется, коль приехал.

— Как это? — не понял ее Егор.

— Ты его видел? — с прежним спокойствием, будто ничего удивительного не случилось, спросила она, и это ее спокойствие поразило Егора даже сильнее, чем появление Анкуды.

— Видел.

— С ним и выпил?

— Выпили.

— Красивая же была у вас встреча. Вот бы поглядеть.

Умолкла, ни о чем больше не расспрашивала, но Егор почувствовал: та легкость, с какой она вела разговор об Анкуде, обманчива. И Юлька действительно уже не смогла долго молчать, снова заговорила, уже будто не с Егором — сама с собой:

— Знаю, теперь скажешь, что к нему побегу. Как же, Юльке лишь бы мужик. Пока нет Анкуды — другой хорош. А явился Анкуда — снова по старому следу. А вот эта самая Юлька этого самого Анкуду видеть не хочет. Все. Отрезала я, Егор.

— А ежели он изменился? Вдруг не такой, как ты думаешь? — спросил, сам не зная зачем.

— Красив скаковой конь, да воза не тянет. И уже ничто его не переделает. Могила разве? А что сидит в Селище, я без тебя знаю. Не первый день он здесь. Жрет водку. Никак не нажрется.

— Неуж ты знала? — удивился Егор.

— Бабы сразу донесли, как приехал. Беги, Юлька, лови, пока ловится. Так Юлька и разогналась.

— А что? Одна разве не натерпелась?

— Дура была, вот и терпела. И чем дорожила? Красив мотылек, летит-порхает, сядет, посидит, снова летит. Может, мотыльку так и хорошо живется, а человеку нужно другое. Ты вон хоть деревяшку возьмешь, хоть железину — они в твоих руках поют. Юрка отчего к тебе привязался? Дети душу читают.

— Ну, спи. Там разберемся.

— Где уж… Чует сердце — не к добру он тут.

В какой-то миг Егору показалось, что нить, связывающая их души, натянулась, была готова лопнуть, что вот-вот могло случиться нечто неожиданное — какой-то ужасно нужный обоим огонек вот-вот сверкнет в последний раз и померкнет. Но Юлька, будто почувствовав то же самое, будто испугавшись за огонек надежды, вдруг рванулась к Егору, прижалась к нему всем своим ласковым, взволнованно-теплым телом, схватила голову Егора в свои горячие ладони, пылающими жаром губами прильнула к его губам, и он забыл обо всем, о чем думал. Так и лежала минуту, две, три — молча, не двигаясь, как никогда близко, будто в самом деле чувствуя дыхание друг друга, пока Юлькины ласковые руки не сплыли с его головы, шеи, пока они не соскользнули ему на грудь, не уперлись в грудь, — пока она не оттолкнулась от него, не откинулась рядом на спину.

По небу плыли и плыли, все в одну сторону, от леса, облака, месяц по-прежнему караулил реку, плот, его и ее на плоту, всю круглую землю под ними, и было там, вверху, все необычно ясно, чисто, нежно и сказочно. И Егор еще сильнее почувствовал, что в этом мире он не может существовать отдельно от Юльки, что она давно вошла ему в душу, а он терпел-терпел, такой терпеливый, и вот пришел конец его долгому терпению. И, отвернувшись от звезд, от месяца, он нежно обнял ее одной рукой,