Белорусские повести - Иван Петрович Шамякин

другой — нащупал пуговичку у нее на груди, пальцами зацепился. Тогда и она заметила, как обложенный облаками прозрачный месяц вдруг покатился куда-то в сторону, с ним вместе покатились облака — глаза Егора близко, у самых ее глаз, блестели влажным светом. Звучное, как стоп, дыхание вырвалось у нее из груди, и в состоянии странного опьянения она закрыла глаза, утратив ощущение каких-то одних, необязательных в эту минуту, чувств и остро, как сладкую боль, ощутив другие чувства — новые, нежные, давно желанные…

Ночь бежала по своему вечному кругу, неторопливо меняя краски: давно ли они были густыми и темными и вот уже — посветлели, поредели, словно их кто водой разбавил.

Занималось утро. Уже в который раз Юлька подумала: хорошо бы вздремнуть. Но сон к ней не шел.

Егор шевельнул головой у ее плеча, пробормотал что-то сквозь сладкий сон. Юлька прислушалась — не просыпается ли? Нет, спал Егор крепко, слегка посапывая. Еще бы ему не уснуть, такой долгий день отстоял на ногах с шестом. Да и уснул за полночь. Она осторожно сняла со своей груди его теплую покорную руку, приподнялась, оперлась на локоть, склонилась над его лицом, во сне счастливо улыбающимся, убрала с глаз прядь волос.

Земля, вода, небо менялись быстро, меняли краски и настроение, будто запоздало пробудились и теперь спешили навести утренний лоск. Только солнце неторопливо показало из-под белого туманца огненную макушку, с любопытством поднялось выше, снова вроде присело на воду, умылось в ней, студеной поутру, искристым от росы берегом подкатилось под стог сена вдали, зажгло его, перескочило на дерево и его тоже зажгло.

Упрямая прядь снова лежала на глазах у Егора, и Юлька снова осторожно, одним пальцем, отвела ее в сторону.

Егор улыбался, а Юлька глядела на него и думала: что ему снится? Хотелось знать — что? Видимо — лес, деревья, плоты, разные пилочки да резцы, которыми работает по дереву, а может быть, видит во сне, как моторкой тянет по воде от Малаховой смолокурни мореный дуб? Юлька снова прилегла возле него — щекой на теплое плечо Егора.

А Егору снилось то, о чем Юлька и не догадывалась: карета, заложенная четвериком красных, будто огнем охваченных, коней. В карете во весь рост стоял Анкуда: высокий, широкоплечий, чубатый, в белой нейлоновой рубахе, с черным нейлоновым галстуком. Карету с Анкудой кони несли за рекой, вдоль воды и леса, а кто-то вдогонку кричал: «Гляди!.. Напаливон в золотой карете!.. Лю-у-ди! Напаливон!..» Анкуда слышал тот крик, гордо поворачивал голову — оглядывался, молодо хохотал, размахивал кнутом, блестел золотым зубом, и все мимо него неслось быстро, мелькало — деревья, кусты, хаты, люди. Все вокруг него исчезало, а он вроде бы никуда не исчезал — мчал на красных конях и хохотал. И кто-то все кричал и кричал, надрываясь, чтоб всем было слышно: «Напаливон!..» Егор, похоже, один только знал, что никакого Наполеона нигде нет, что в карете мчит Павлюк Анкуда, а карету выкопал из земли дед Малах, нашел ее на берегу Сожа, недалеко от своей смолокурни. Анкуда мог уворовать ее у Малаха, а может быть, Малах сам отдал ее Анкуде — красуйся, мол, сукин сын, перед народом. Но где взял таких красивых коней? В колхозе да на лесопункте кони были, но рабочие, таких красивых не водилось и не водится. Машины за тракторами бегают, трактора гоняются за машинами, а о конях давно забыли. «Напаливо-он!» — не смолкал голос, а Павлюк, одурев от радости, быстрой езды, встречного ветра, все размахивал кнутом, гнал и гнал коней — красный след стлался за ним вдоль Сожа и леса, клубилась красная пыль. Красная пыль опадала на траву, дорогу, воду — все за Анкудой будто пылало огнем, и Егор никак не мог понять, почему люди кричат «Напаливон!», почему всем будто глаза замазало, никто не догадывается, что это мчится по земле всего только Анкуда — хват селищанский.

Наконец-то исчез Анкуда. Все утихло.

Вот уже Малах в красной полыхающей рубахе стоит в смолокурне, а под руками у него не лопаты да кочерги — длинные щипцы да молоты, рядом с ними не печь — кузнечный горн, все — как при отце когда-то. И наковальня на дубовой колоде. Красные угли в горне. Малах щипцами вытягивает из углей раскаленное до белизны железо, опускает на наковальню, бросает на Егора взгляд, и Егор, поняв Малаха, взмахивает над головой тяжелым кузнечным молотом: гах! гах! — бьет по белому, красному, синему железу. После каждого удара молотом старик переворачивает железо на наковальне, и вот уже Егор видит, что перед ним на наковальне подскакивает и звенит не железо, а самое настоящее золото — вытягивается и сворачивается в золотую подкову. «Зачем она, эта подкова?» — спрашивает Егор у Малаха. Тот опускает подкову в кадку с водой — в кадке неимоверно шипит, из нее густо валит белый пар, — потом теми же щипцами выхватывает шипящую подкову из воды, бросает на земляной пол и говорит: «Еще мы с тобой откуем золотой якорь». Малах выхватывает из огня еще один кусок золота — оно рассыпает во все стороны искры, сияет так, что глазам больно глядеть на него, — бросает на наковальню, улыбчиво глядит на Егора, и тот снова вскидывает над головой молот, ударяет по золоту неторопливо, но увесисто, а старик, будто пританцовывая вокруг наковальни с золотом, зажатым в щипцах, малым молоточком выбивает на нем звонкую чечетку и между ударами, в паузах, рассуждает: «Золотой якорь зачем? А мы его поставим на высоком берегу, возле старых кузниц. Памятником будет. Кому? А твоему отцу, деду, всем ковалевцам, которые славились мастерством кузнечным, знаменитые якоря выковывали. И мой батька ковал. Это он уже опосля плавал, как и я, по Днепру…»

Снова слышно: «Глядите, люди добрые!.. Напаливо-он!» Но уже не видно нигде Анкуды. И кареты не видно. Только лес, река, луга вокруг.

И еще — кто-то вроде толкает в плечо…

7

Юлька хоть и не спала, а не заметила, как плот наскочил на корягу — стал. Она умиротворенно, со счастливым сознанием исполненного ею долгожданного шага лежала на спине, боком чувствуя горячее тело Егора, и глаз не сводила с неба. Солнце взошло, но острый рожок месяца торчал перед глазами. Месяц был тоненький, весь светился, будто сточенный облаками, которые всю ночь перекатывались через него. Но почему, думала Юлька, месяц уже столько времени стоит на одном месте, не сдвинется ни в одну сторону, ни в другую? Плот ведь бежит по реке, река петляет — всю ночь так было: месяц то с одной стороны блестит, то с другой. Что с ним? Она