Белорусские повести - Иван Петрович Шамякин

— Кто скажет, пусть с мое пождет да погорюет. Ну, если б война была, тогда хоть сто лет ждала бы. А то ведь просто так, ради гульбы, что ли, забыть детей, жену…

Ее губы вдруг обдало холодом. Она отвернулась, вздрогнула.

— Думаешь, зачем села на твой плот? В суд плыву. Петька Голуб, который из Дубравенки, следователем в районе, сказал, чтоб заявление привезла. Разведут.

— Вот ты какая! — удивился Егор.

— Не ожидал? — горько улыбнулась. — Известно, не прежняя. Может, худо делаю? Но… хватит…

Егор примечал, как двоились ее чувства, как хотелось ей мужского внимания, ласки, как истосковалась она в многолетнем одиночестве, как вместе с тем что-то сумрачное, неспокойное таилось в ее душе, как она металась между противоречивыми чувствами и от этого казалась то ласковой, щедрой, а то несмелой, сдержанной, то веселой, задиристой, а то грустной, безразличной. Не могла, а может, и не хотела скрыть сумятицу души.

— В суд удобней автобусом. Минским экспрессом. Утром села — и утром же там. На плоту долго.

— А я захотела на плоту. С тобой на бревне. Сколько лет потеряно, так что мне значит еще один день?

Думая, как бы ее развеселить, Егор вытащил из рюкзака смешной лозовый корень.

— На кого похож? — задал загадку.

— Да вроде на боксера.

— Вроде.

Юлька уже ни о чем прежнем не думала, уже улыбалась, разглядывая замысловатый подарок природы.

— Мастер же ты, Егор. Я бы мимо прошла. А ты… Подаришь кому-нибудь?

— Юрке. Давно пристает.

— Ишь, прилепился он к тебе. К батьке не приставал.

От этих ее слов Егор почувствовал неудобство — вроде бы он не по праву заговорил о Юрке, чужом сыне.

— Мал был. Потому не приставал, — будто оправдался. — Ему нынче в школу? Куда поведешь? В дубравенскую?

— А куда еще?

— Может, в Селище в интернат? Там дети на всем готовом.

— Не сирота, чтоб в интернат. Да и помощник дома. Уже за меньшим приглядит.

Костер то затухал, то разгорался вновь, и его игра отражалась на Юлькином лице — оно то розовело, то тускнело.

Близилась ночь, но еще был вечер, и ничто вокруг не спало. Настигая плот, в спину по реке подул ветер, и с ним вместе долетела чья-то песня. Утих ветер — утихла песня. А потом снова донеслась — уже погромче, близкая.

— Кто-то следом плывет. Знакомый голос, — сказал, прислушиваясь к песне, Егор.

Песню уже отчетливо было слышно, особенно на головках, где самый ветер, уже чей-то плот с песней мог нагнать их на повороте, и Юлька пересела от Егора подальше, на березовую колоду. Откинула голову, укрыв плечи длинными волнистыми волосами, задумчиво, настороженно глядела на реку, что оставалась за плотом, будто в вечерней серости, в близкой неясной дали реки должна была кого-то вот-вот увидеть. А Егор тоже это чувствовал, но без всякой настороженности. Он не сводил глаз с Юльки — любовался ею. Красивая, сильная она такая, думал он, могла бы в любой работе заменить мужика, гоняла бы, если надо, плоты, сажала бы и рубила лес, родила бы и вырастила еще одного сына — все ей под силу, все бы она делала без вздохов и сетований, с радостью, ни на миг не теряя и женственности, и красоты, только дай ей немного внимания, ласки, любви. А если не немного, если столько, сколько женщине нужно?

Снова послышалась песня.

— Нагоняет? — спросила Юлька.

— Вроде Геник Ладутька.

— Неуж?

— Но не видно.

А слова уже можно было разобрать:

У суботу Янка ехаў ля ракі,

Пад вярбой Алена мыла рушнікі…

— Разве Геник плоты гоняет? — удивилась Юлька.

— А что? Парень здоровый. Недавно из Ленинграда прикатил, экзамены в мореходку сдавал. Хвастал, будто приняли.

— Всех море манит — дубравенцев, ковалевцев.

— Такого не страшно и в море пустить. Хороший парняга, головастый. Сегодня первый раз гонит. Сам напросился. Дайте, говорит, морскую практику отбыть, перед тем как на учебу ехать. С дядькой заодно повидаться.

— А где его дядька?

— Да Савка одноглазый. Не знаешь? Раньше, после войны, в Дубравенке жил, плотогонничал, теперь в запани плоты принимает, бревна подсчитывает.

— Так я его, кажись, знаю, — вспомнила Юлька. — Малая еще была, когда он к нам в хату приходил. Певун славный был. Бас хорошо вел. Все плотовщицкие песни знал. Может, и Геник от него знает?

— У Геника другие.

— А вот я бабкины помню. Правда, не все. А как они мне запомнились? Бывало, выберемся с ней по щавель, бредем лугом. Она подымет в корзину и чаборок — на чаек, и багун-бодрун, и подбел — кровь остановить, и центаврию — от сердца. Про каждую травинку слово скажет, песню споет. А голос звонкий, с колокольчиком. Послушать ее многие приходили. Я любила вот ату — про калиницу:

Чырвоная калініца

Над вадою хілілася,

А я, молада, журылася,

Што без долі радзілася…

Егор вспомнил, какой певуньей была и Юлька в девках. Вечерами, бывало, идет с работы, а она уже водит по деревне хлопцев да девчат, всех своим голосом побивая. Петь могла ночь напролет, до утра, а песни у нее были все про любовь. Что-то бабкиных он тогда не слыхал. Может, стеснялась старые петь. У молодых так часто бывает. Зато теперь не стыдилась бабкиной песни — пела с чувством, как свою, каждое слово произносила бережно, к каждому звуку будто сердцем прикладывалась, будто сама согревалась от слова и звука:

Я у бога прасілася —

Не кінь, божа, ўдавою,

Дзетак маіх сіротамі.

А бог мяне не паслухаў,

Кінуў мяне ўдавою,

Дзетак маіх сіротамі.

А я пайду пагуляю,

Як рибачка па Дунаю.

Рыба шчучка з акунямі,

Я, молада, з малайцамі.

Этой песни Егор никогда ни от кого не слыхал, но она вдруг показалась ему очень знакомой, близкой. Может, потому, что напомнила детство, долгие зимние вечера, когда женщины со всей деревни собирались в хате с прялками, на посиделки? Мать пристраивалась к кроснам, зажигала над ними пузатую трехлинейную лампу, выкручивала фитиль побольше, так, чтоб только копоть тонкой струйкой не подымалась в стекле, и запевала. Мягко хлопали набилки, поскрипывал навой, постукивали под ногами поножи — долго тянулась песня. Отец, вернувшись из кузни и поужинав позже всех, что-то в своем углу, где инструменты да верстак, мастерил, а малый Егорка лежал на печи, закинув ноги на жердь, где обычно сох в плетенках лук. Среди всех голосов старался уловить голос матери.