Белорусские повести - Иван Петрович Шамякин

себе Анкуду. Вдруг потеряла всякую охоту расспрашивать. Уже захотелось, чтоб ушел человек из хаты. Молча встала, скинула с плеч пальто, вышла в соседнюю комнату поглядеть на детей — они спали у печи за ситцевой ширмой: Юрик посапывал, тихо дышал Вова. От изогнутого ломтика луны да от снега за окнами детские мордашки окутывал мягкий голубой свет.

Остановившись у окна, услышала, как за дощатой перегородкой заскрипело кожаное пальто. Подумала, что гость наконец-то собирается уходить.

Но гость не уходил. Взопрел, видно, в своих мехах — на стул с себя сбросил. Вошел к ней в комнату.

Повернулась она к нему и отпрянула: он стоял близко, почти вплотную к ней. Тут же почувствовала его грубые, тяжелые руки — на своих плечах. Бешеная злость поднялась в Юльке — сбросила с плеч чужие руки, сказала-огрела:

— Одной вы породы… Кобели…

В лунном свете от окон нахально сверкнули его глаза, и тогда, ни о чем не думая, она с силой хлестнула ладонью по нахальной морде, вкладывая в удар всю обиду, тоску, всю боль, что в душе накипела. Гостенек матюкнулся, выскочил в переднюю, схватил свое дорогое пальто и в сенях так громыхнул дверью, что стены вздрогнули.

За печью захныкал Вовик. Юлька подошла к кровати, подсунула руку под подушку — быстро успокоила. Накинула платок, пальто и выскочила на крыльцо.

Темная фигура маячила уже далеко, в конце улицы. Юлька вслед побежала, но остановилась в нерешительности и опять побежала, чтобы нагнать человека, вернуть, хоть не знала — зачем он ей нужен, зачем вертать? Но он исчез в темени.

Там, впереди, кончалась деревня, дорога сворачивала в поле.

За выгоном Юлька остановилась — в серых ночных снегах. Скулил на воле ветер, с дикой радостью заметал колдобины и следы, заметал звезды на небе, а она шла, не понимая куда и зачем.

А потом ее потянуло к людям. Явилась в клуб.

Шло собрание.

На Юльку никто не обратил внимания, и она прошла в конец зала, облокотилась о подоконник.

Выступал начальник автоколонны. Он резко махал рукой над трибуной, будто капусту рубил, а что говорил — Юлька не прислушивалась, думая о своем.

И вдруг — услышала свою фамилию. Начальник говорил, что людей не хватает, летунов много, особенно осенью, как лист с дерева полетит, бегут в зазимок, когда снижаются заработки на лесных эстакадах и сплава уже нет. Весной, глядишь, вертаются — ненадолго.

— А мы теперь так! — рубанул воздух рукой. — Уехал — бывай здоров. Назад не примем. Хватит!

Разошелся, аж рубаха на груди расстегнулась. Накинулся на баб, что мужиков отпускают из дому. И тут Юлька не стерпела — крикнула на весь зал:

— А мы их от себя гоним, что ли?!

Рука повисла над трибуной, но снова, еще решительнее, вскинулась, ткнулась пальцем в сторону Юльки:

— А что твой Анкуда — элемент из элементов! Без рабсилы задыхаемся, а он уже который год селедку ловит по морям-океанам. Никак не переловит.

По залу пробежал смешок, но он не задел Юльку.

— Вам только бы рабсила, — вскипела она. — А мне муж нужен. Понятно вам это? Детям отец нужен… Эх, рабсила!..

Все уже обернулись в ее сторону, молчали в растерянности, а она чувствовала, как на глаза набегают слезы, и, поняв, что не сможет сдержать их, выскочила за дверь.

Сколько всего передумала за ту ночь! Всю свою жизнь перетасовала по денечкам, по вечерочкам. Анкудовы и свои косточки перемыла, как будто впервые так больно и ясно почувствовала, что одна с детишками осталась…

Одна!

Плыл плот.

— А Проську помнишь? — спросила Юлька у Егора. — Мы с ней долго дружили.

— Как же… Шустрая девка была.

Вспомнила подружку — душа заныла. Юлька молча перевернула на сковороде сало, лук, разбила и вылила на сковороду яйца, скорлупу бросила к огонь.

— На днях заезжала. Куда там… модница.

— Учится?

— В институте.

— Своего добилась.

— А чего ей?.. Что у нее — семья, дети?

— Это верно.

Егор пожалел, что откликнулся на Юлькин разговор о подруге, потому что понял: мысли о ней несли Юльке одни огорчения. Ведь не глупее Проськи, а не угналась. Потому что была слишком шустрая раньше, с Анкудой. И слепая.

— Небо нахмурилось, — вздохнул Егор.

— Перед дождем, — не взглянув на небо, отозвалась Юлька. — Пускай льет. Хлеб и травы убрали, грибы пойдут расти.

Низко над рекой, на юг, куда тек Сож, устало взмахивая крыльями, летела вереница крупных птиц. Птицы тянули тяжело, медленно. Приглядывались к земле, искали, где бы сесть на ночь.

— Уже отлетают, — скучно подумала Юлька, долгим взглядом провожая стаю.

— Северные. Наши аисты еще с нами. Тут, гляди, еще и ночи теплые, а там, откуда летят, уже холода прижимают.

— Улетят, а потом снова вернутся. Как и наши.

Птицы исчезли в небе, где-то впереди плота слились с потемневшими лесными вершинами. Юлька догадывалась, что сели они в кочкарнике, на болоте. Отдохнут, лягушками подкрепятся — и дальше, дальше. Летите, милые. А может, и не одну ночку будут гостить на болоте. Зачем спешить в чужие края? Еще опостылеет чужбина. Удивительные птицы. Весной, чуть задымит теплым паром земля, — уже тянут в родные гнезда. Может, вот этой своей тягой к родным гнездовьям и близки птицы людям. Разве не как птицы вернулись в родную деревню Волчок, Гриб, дед Малах? Люди, правда, не все возвращаются. Только, может, и птицы не все возвращаются? Которые в пути гибнут — те не вернутся. Но остальные, самые сильные, должно быть, все прилетают. Вот бы людям у птиц поучиться. Если разобраться, так начальник автоколонны на том собрании в Дубравенке правду сказал: не пускать назад тех, что без нужды летают по свету, родное гнездо легко забывают, вспоминают о нем, когда припечет.

4

— Ты ешь, Егор, ешь, — твердила Юлька. — На меня не гляди. Мужику надо больше, чем бабе.

Он отложил к сковороде ложку, обнял Юльку за круглые плечи, и она сама прижалась к его груди, теплом дохнула в шею.

Притихла вода у плота, не плескалась. Вдали на реке как будто послышалась песня. Может, почудилось.

— А тот вечер в гостинице помнишь? Зимний. Когда ты с пилой ввалился. Ночевал. Назавтра в Старую Буду ехал. Вот тогда, в тот вечер, что-то во мне надломилось. Ждала тебя. А никому не показывала, что со мной делается. От тебя долго пряталась. Боялась, что ты увидишь, поймешь.

Он молчал.

На берегу трещали еще не уснувшие кузнечики, а горячие губы все шептали Егору — касались его лица, шеи:

— Скажут, что неверная. Не дождалась.

— Нет на тебя судьи, Юлька.

— А что?.. И нету!

— Глупый, может, скажет.