Белорусские повести - Иван Петрович Шамякин

бревнах пообилась, оползла, ноги скользили, да сноровки у Егора хватало с любого бревна не упасть: хоть салом смажь — пройдет, как по половице, со стороны глянешь — артист, на кругляше так и танцует. Весной, когда целые штабеля круглого леса спускают в воду на сплотку и бревна плавают торец в торец, бок о бок, сучок к сучку, Егор и на них — будто на берегу. Скачет с бревна на бревно — сапог не замочит, издалека видит, на которое ступить, которое обминуть, где устоишь, а где топором на дно пойдешь. Теперь он поднял из-под ног шест, плюхнул концом в воду, и железный наконечник звякнул о камень на дне — оно ползло в каком-то метре от плота. Не подавая плот близко к берегу, чтоб не сбиться со стрежня, бросил шест под ноги, стянул с ног сапоги, выше колеи закатал штанины и прыгнул в воду.

— Ты куда? — сторожко спросила Юлька.

— Домой загляну, пока головку обогнешь.

— Давно из дому? Ночевал же?

— Ночевать ночевал, да старухи не видел.

— Что ж так?

— Затемно пришел, затемно ушел. А сегодня суббота, кажись? Будет ждать в баню. Не дождется.

«Вот напомнила про матку, — с укоризной сама себе подумала Юлька и промолчала. — Пускай бежит, раз надумал. Сож отсель пошел ровный, чистый, не страшный».

Вскочила, взяла в руки шест.

Вдоль воды лужок был вытоптан скотиной, людьми, птицей, за лето побурел, высох, колол босые ноги. Егор взобрался по косогору на тропу, что вела вдоль огородов, — оглянулся. Юлька стояла на плоту во весь рост, с шестом в руках. Стройной, молодой казалась издали, вся светилась под остывающим солнцем. Яркие желтые цветы на платье пылали, золотели загорелые руки и ноги; длинные волосы, которые обычно заплетала в косу и змейкой сворачивала на голове, свободно рассыпались, словно светлая вода стекала на плечи. Издали — совсем молодая. Как восемь лет назад…

Егор с высоты глядел на реку, на плот, на Юльку…

Той весной он работал на пристани и домой возвращался поздно, когда Ковалевские парни да девчата уже табунились вокруг гармони у чьей-либо хаты, а Юлька с Анкудой громче всех заливались смехом да песнями — счастьем своим выхвалялись на всю деревню. На Егора, когда проходил мимо, Юлька, бывало, не глянет: знай наших. Что ей Егор? С работы придет — работа дома. С таким не до гульбы. То бежит в кузню старику пособить, то у хаты работы по уши. Один сын у родителей — кто еще им поможет? Работал в своем Селище и Анкуда, на колхозном тракторе, да тому как-то удавалось и Юльку из рук не выпускать. Бывало, бросит свой «ДТ», на велик вскочит да и газует в Ковалевку. Знал, что девки от него без ума. Многие на него глазом метили, да Юлька у всех из-под носа увела. От счастья земли под собой не чуяла.

Пожелтевшая от зноя тропа вывела Егора к жердяной изгороди. Слева, за изгородью, лежали огороды, еще зеленые, а сады рановато начали желтеть, осыпаться. Справа, поодаль, у самого леса, виднелись скелеты шалашей, за ними вдоль реки шли сенокосы. Лучшие в этих местах, по заливным лугам, они каждое лето разжигали аппетит ковалевцев, но принадлежали почему-то не им — соседнему району. Сенокос едва начинался, как незнакомые косцы наезжали с женами, лошадьми, чугунами, гармонью, жили дружно и весело, покуда все до последней травины не пустят под косу, покуда не высушат да не вывезут последнюю копешку — им и уезжать отсюда вроде не хотелось, не спешили. А уезжали — оставляли после себя память, шалаши. Те шалаши потом до поздней осени служили пастухам, рыбакам, плотогонам, детворе, птицам. Налетят ветры, польют дожди — пооборвут на шалашах подсохшие листья с ветвей, оставят одни остовы. Но всегда найдется заботливый человек — подновит, и они снова стоят пригодные для ночлега, спасают от ветра и дождя.

Не дойдя до леса, до тех шалашей, Егор легко перескочил через изгородь и, весело насвистывая, зашагал вдоль сада.

Не новая, но ухоженная хата стояла на самом выгоне, в лощине. Двумя окнами в голубых ставнях, еще отцом покрытых узорами, какими-то цветами, вроде как васильками, она глядела на Сож, а еще двумя такими же — на деревню, одним кухонным — на лес. Местечко — лучше не придумаешь. Под боком лес, вода, пастбище.

Егор взошел на крыльцо — замок на дверях. Обошел хату — матери нигде не видно. Обвел взглядом соседние сады и задворки, спустился с крыльца к калитке и вышел и а улицу.

С неведомых времен Ковалевка селилась и жила на длинной, одной-единственной улице вдоль Сожа. Дома ставились высокие, в лапу рубленные, с ладными, соток по пятьдесят, полосками садов и огородов. Никогда деревня не была ни колхозной, ни совхозной, вместе с Дубравенкой отходила к лесопункту. В этом были свои выгоды и свои недостатки. Выгоды, по сравнению хотя бы с Селищем, приходились на то время, когда колхозы, разоренные и обескровленные войной, кормили впроголодь, люди день и ночь гнули спины на мерзлой картошке да слегка забеленном щавеле, а здесь, лесопунктовские, жили все-таки на окладе, имели ладные сотки, кроме соток — сена вволю, дров вволю, орсовскую лавку, куда более богатую, чем сельповская.

Но времена менялись. В последние годы Селище уже не смотрело на лесопунктовского соседа как на богатого дядю — колхоз поднялся на ноги, по деньгам почти сравнялся с лесопунктом, а ведь у колхозника и свое хозяйство покрепче. Ковалевцы, правда, и теперь не очень-то завидовали Селищу, с ними оставался лес — отец родной, всегда накормит и напоит. Хаты-куколки, какие на правом берегу Сожа не часто увидишь: с просторными верандами, высокими крылечками, резными наличниками, карнизами. Люди тут всегда думали о садах и цветниках, в конце огородов, ближе к реке, ставили бани по-белому, разводили пчел, и над крышами, на старых деревьях, как бы знак довольства, гнездились белые аисты. В Дубравенке да Селищах Егор работал не один год, но заменить ему родную Ковалевку они не могли. Тут всегда пахло яблоками, медом, лесной ягодой, смолой, пахло погуще, и даже запах своего табака-самосада не выводился ни зимой, ни летом.

За деревней Сож круто огибал сенокосы, шалаши, молодую рощицу, возвращался назад, словно забыв что-то в деревне, но тек уже по другую от нее сторону — длинной петлей обхватывал ее вместе с добрым клином стройной зрелой сосны.

Лес молчал. Только дятел стучал где-то в вершине крайней березы да сойка пониже, в кустах, кричала Егор свистнул в березовый лист, и она ему отозвалась. Он снова свистнул — она снова. Игра понравилась человеку и птице, но ее вдруг нарушил Юрка,