Белорусские повести - Иван Петрович Шамякин

больше мягкости, нежности, чистоты, чем днем, — мягкие и просторные, умиротворенные дали открывались глазам с высокого левого берега. Они брали начало и разгон сразу же от дедовой смолокурни, от его берега, под которым тянулась густая синяя полоса воды, отгороженная от зеленых просторов узким желтым шнуром противоположного песчаного берега.

Егор часто бывал здесь, у смолокурни, бывал и в эту же самую пору года, в это время дня, несчетное число раз вглядывался в алый и вместе с тем синий вечерний Сож, заречные луга, холмистые дали, но, может быть, никогда еще не видел во всем этом столько новых красок — будто глядел иными глазами.

— Послушай-ка, Егор!..

Он даже вздрогнул — так далеко ушел в мыслях от Малаха, смолокурни, колодца.

— Хочу одно бревнышко показать, — продолжал дед. — Давай с горы спустимся.

Плот приближался — Юлька сидела у огня. Еще далековато, правда, еще не разберешь, кто там, она или не она, но Егор знал, что она.

— Нельзя мне идти. Плот гоню.

— Какой? Где? Гонишь — и не на плоту?

— Своим ходом идет.

— Так это рядом…

Они повернули за смолокурню, сыпучим песчаным косогором спустились в низину, поросшую молодым сосняком. Старик шел молча, постукивая в землю, в пни-коренья заступом, а Егор, следуя за ним по пятам, еще не догадывался, куда он ведет, хотя ковалевцы не однажды видели, как Малах копал-перекапывал здесь, в низине за смолокурней, землю, будто что-то искал в ней. Да и с прежних времен ходили по деревням слухи, вроде где-то тут таилось старое русло Сожа, что когда император Наполеон бежал из Москвы, то в этом месте пустил под лед свою золотую карету, чтоб Кутузову не досталась. Такая была глубина — дна никто не мог достать, а со временем старое русло занесло илом, глиной, песком, оно сровнялось с берегами, навечно похоронив карету, но не молву о ней. История за давностью забылась, но стоило объявиться в этих местах Малаху, да еще с заступом, как опять всплыла. Теперь уже поговаривали, будто Малах затем вернулся в Ковалевку, чтобы найти и поднять золотую карету. И днюет-ночует в смолокурне недаром: старое русло совсем рядом — копайся сколько влезет, от людских глаз втайне.

Это место, однако, Малах миновал — направился в размытый паводками лог. Еще прошлым летом малиновыми мотыльками цвела здесь лесная гвоздика, трудились пчелы. Весной слабый на песках дерн снесло водой, налило прудочки, за лето они высохли, и теперь на чистом песке переплетались удивительные ажурные дорожки, петельки, вытоптанные разными птицами в поисках червей да букашек, которые, в свою очередь, тоже оставили следы, еще более тонкой работы.

В стороне зеленели елочки. Старик подошел к ним, нагнулся, не говоря ни слова, вытащил из-под деревца топор и хвойный веник. Тут уже был разрыт песок, из него торчал конец черного бревна. Старик заступом еще больше разгреб песок, топором ударил по бревну — железо отскочило с сухим звоном. Снова ударил — отскочила щепка. Егор подобрал — удивился: твердая что камень, красноватая, словно старой кровью набрякшая, прекрасная неожиданной свежестью, мелкой черной сетью прожилок. Мореный дуб? Когда-то над Сожем сплошь стояли дубравы. Дубы валили вместе с сосной, елью, березой, но сплавлять их было трудно — плоты с дубом часто тонули. Да и Сож подмывал берега, рушил дубы — они молча лежали на дне, прятали сомов в глубоких ямах-омутах и там, в воде, не гнили, наоборот — приобретали крепость и красоту.

Дед Малах взволнованно посмотрел на Егора и снова взялся за заступ. Рядом с бревном быстро раскопал черный квадрат стародавнего строения, аккуратно обмел его веником, меж бывших венцов раскидал песок, и Егор увидел ноздреватые рыжие комья шлака болотной руды — свидетелей жизни и труда былых ковалей. Дерево самой кузни уже не дышало, лежало черное, истлевшее, от прикосновения сыпалось, но густой дух железа еще, казалось, не выветрился из развалин, был настоян в огне и смешан с запахом дерева, земли, воды. Егор вспомнил: отец говорил, что для кузнечного молота нет лучшей рукояти, чем из мореного дуба, — есть в нем и крепость железная, и теплая мягкость для рук. А еще говорил, будто в деревне когда-то жили одни ковали, и фамилии у них были — Ковали, потом уже появились Ковальки, Ковалевы, чтобы как-нибудь отличать дворы. Вот и Малах — Ковалек. Это позднее приблудились Завойские, Сидорики, Политыки. И еще слыхал Егор, что кузни на краю деревни стояли в ряд. На памяти отца здесь каждый год отковывали тысячи пудов речных и морских якорей, цепи, мелкую оснастку для судов, сплавной такелаж, и вся эта работа, особенно якорная, высоко ценилась моряками да речниками. Много старых якорей сюда завозили на переделку. Совсем негодные сбрасывали на берегу, неподалеку от деревни, где сейчас шумел бор, — позже, когда набралось целое кладбище якорей, их зарыли в землю. Это уже после революции. На месте того якорного кладбища теперь поспевала земляника, дружно лезли грибы, особенно боровики, и многие ковалевцы, что помоложе, уже не знали, почему бор зовется Якорным.

Серыми, воспаленными, словно запыленными долгой летней дорогой глазами дед Малах задумчиво глядел на Сож. Он как будто думал о горнах своих предков, о мореных дубах и якорях. Но вот глаза его пояснели — что-то заметили на реке.

— Гляди-ка, девка плот гонит.

Там, совсем близко, плыла Юлька, и Егор сошел к самой воде, чтоб она его увидела.

— Это Анкудова.

— Вдовушка?

Егор неопределенно пожал плечами.

— Ну, я пойду. Это мой плот, — вдруг открылся он старику, поняв, что прятаться некуда. Доверчиво улыбнулся и принялся закатывать штанины.

— Твой?! — От неожиданности у Малаха рот открылся. — Вот так да-а!.. Не-ет… я другое подумал, Егор. Дураки вы, молодые. Такой девахой кидаться! — Старик вздохнул, будто счастье от него самого отвернулось.

Егор спустился с берега в воду, побрел вразвалочку. Выше колен вода не подымалась, но Юлька все же подогнала плот поближе к Егору, к берегу. Он был еще в воде, держался за плот, а она уже снова сидела у костра, бросив шест, отвернувшись от берега, и Егор понял, как ей не хотелось торчать на глазах у старика, как стеснялась перед ним, пряталась за костром, будто лисица за бороной. Шагал бы себе Малах в смолокурню, так нет же — стоит на берегу, у самой воды, глаз с плота не сводит.

— Эй ты, Егор! Завтра бревно забери! — кричит басом. — А то привезут приблуды пеньё, так бревно мигом исчезнет. Тебе оно сгодится!

— Заберу, — не оглядываясь, отвечает Егор.

— Гляди ж, завтра чтоб…

Егор выбрался из воды на плот, схватил шест и торопливо, изо всех сил стал отваливать на глубину.