Белорусские повести - Иван Петрович Шамякин

сынок Юлькин. Тот выскочил из чащи — босой, без рубашонки, у ног вертелся рябой щенок, а следом семенили еще два огольца. Увидев Егора, Юрка бросился навстречу, обхватил, прижался растрепанной, пропыленной головой — и умчался со своей командой в деревню.

От искренней Юркиной ласки Егору стало не по себе, будто был в чем-то виноват перед мальчишкой, принимая доверчивую теплоту, будто что-то дорогое присваивал себе не по праву. Видно, детскому сердцу не хватало ласки, внимания, неясности — мужской, отцовской. Такой возраст. Вон Вовик, трехлетний Юркин братишка, этого еще не знал — нахохленный, как лесной зверек. А Юрка… Стоило Егору раз-другой завернуть к Юлькиной хате в Дубравенке, подновить забор, крыльцо, вырезать ребятишкам деревянного коника, как он уже и прилип.

Смолокурня стояла на прогалине, вросла в песок. Из трубы валил густой дым. В лесной тиши он поднимался как по отвесу и вровень с верхушками сосен заваливался набок — от реки тянул ветер. Горько пахло жженым смолистым деревом.

Хотелось пить. Егор подошел к колодцу, обеими руками взялся за опущенный в сруб журавель с тяжелым, железными обручами окованным, ведром, погнал его вниз, навстречу черному блестящему глазу. Вода залегла глубоко, ведро долго и глухо ударялось о мягкие стенки старого сруба.

Скрипнула дверь смолокурни, но этот скрип не оторвал Егора от ведра, только глазами повел в сторону: через порог переступила нога в большом пыльном сапоге, потом из-под низкой притолоки выплыла белая луна — голова деда Малаха, а там появилась и красная, навыпуск, рубаха, тонким ремешком перехваченная на животе.

Дед стоял у порога, тер кулаком глаз. В смолокурне он и жил — в дощатой боковушке.

— Это ты пришел? — спросил, подходя к колодцу.

— Ну и водица у вас! — наконец-то оторвавшись от ведра, похвалил Егор. — Вон в Ковалевке три колодца, а такой ни в одном нет. Почему? Вроде на одном горизонте.

— Горизонт один, да жилы разные. Тут серебряночка.

Егор еще раз прильнул к ведру — вода покатилась под сорочку на грудь, приятно защекотала.

— Как это — жила?

— А так. В каждом колодце своя. Как у человека. Я, скажем, свою молодым на судах нашел. Плавал. Отец — у горна.

— Выходит, моя жила — плоты гонять?

— Твоя — в дереве. Батька твой из железа да из дерева мог душу вынуть, на блюдечко людям поднести, а мог и вдохнуть душу. Так и у тебя. Говорят, твои деревянные звери в Минск ездили?.. — спросил, но ответа ждать не стал: — А что?.. Дерево ценнее всякого золота. Деревом можно мир завоевать.

Теперь уже он, дед Малах, обхватил ведро на срубе, наклонил и пил долго, прихлебывая. Рубаха на нем висела свободно, будто исхудал за лето возле тяжелых смолистых пней. Да и впрямь исхудал. Пять лет назад, кажись, справнее был, когда в Ковалевку вернулся из дальних странствий. Хотя в то же время и слабее — сам признавался. А утро, когда он появился в Ковалевке, Егор помнил.

Теплое было утро. В начале мая. Воскресное. Вся деревня работала на своих сетках — чистила огороды от прошлогодней ботвы, сажала картошку. Пацаны жгли на берегу принесенные паводком кусты, ломье разное. Егор шел берегом из Дубравенки — увидел, как у деревни в прибрежный песок носом ткнулась моторка, из нее вышел человек, одеждой похожий на городского, с чемоданом, пальто на руке. Моторка развернулась, пошла вниз, откуда приплыла, а человек отошел от воды шагов десять, опустил чемодан на землю, сел на него, закурил трубку и сидел долго, все курил да перед собой на деревню смотрел, глаз с нее не сводил. Егор остановился. Хотел подойти, да тот, уже окруженный пацанами, встал с чемодана, взял его в руку и подался в деревню.

Через какой-нибудь час в Ковалевке только и разговору было, что вернулся Малах, тот самый, который еще в двадцатом году, когда по хатам ходила холера, схоронил сразу отца и мать, в одну ямку уложил, оставил двух братьев и совсем молодым хлопцем уплыл с дубравенскими плотогонами куда-то на юг, в теплые края.

С тех пор где-то по морю и плавал. Там, на море, состарился, на пенсию вышел. Сразу после войны приезжал в Ковалевку, один раз за все годы, да не нашел ни хаты — сгорела при немцах, ни братьев — оба с войны не вернулись. Поглядел на деревню и уехал назад. На морском берегу домик купил, там собрался век доживать. Однако диво случилось — вдруг сердце по родине затосковало, от моря отвернулось. Все бросил в том пригожем, сытом краю, притащился помирать в родную деревню — лесную глушь. Угла вроде не осталось, а все равно вернулся.

— Подсобника не дают? — спросил Егор, жалея старика.

Малах безразлично махнул рукой:

— Один управлюсь. Вон… мой помощник бежит.

На опушке показался Юрка. С тем же рябым щенком, но уже без дружков босоногих. Завидев издали, что взрослые разговаривают между собой, подошел тихо, молча привалился к срубу колодца, через сруб, к влажной свежести, свесил любопытный нос. Щенок ласкался боком о его ноги.

Долетел взрыв. Юрка вскинул взгляд на старика.

— Не пугайся, — Малах накрыл голову мальчика широкой ладонью. — Там наши обормоты. Завтра пеньё привезут.

— И рыбы? — спросил Юрка.

— Рыбы не привезут.

— А почему, дед?

— А потому, что боятся деда. День лес корчуют, а как стемнеет — реку. Я им эту рыбу…

— Местные? — спросил Егор.

— Да нет. Приблуды.

Из-за излучины вода выгоняла плот на широкий, спокойный плес. На нем горел костер, и Егор догадался, что это Юлька развела, собирается готовить ужин, как будто уловил даже запах горячей картошки — улыбнулся: за весь день крошки во рту не было — голодному волку овечка снится. Так получилось, что с утра катал бревна на сплотку, вязал, а потом гужбы не хватило — пока кладовщика нашел да цепь взял на увязку плота. Тот не сразу и цепь дал: мол, назад не вернешь, посеешь в запани, как плот сдашь.

Если б еще вместе со всеми, со всей бригадой отчаливал, тогда успел бы и в столовку забежать. А то ведь хотелось опередить всех, чтоб лишний раз, да еще на плоту, с Юлькой не видели — языки бы не чесали.

— Сыпь домой, Юрка, — строго сказал Егор, подумав, что вот и сын может увидеть мать на плоту — ни к чему это. — Там, в деревне, баба ищет, с ног сбилась.

— Не ищет, — надувшись, возразил малыш.

Но дед Малах подогнал:

— Иди, иди! Завтра прибежишь пни складывать.

Тяжелое багряное солнце устало опускалось за реку, но еще земли не коснулось, еще всем своим ликом освещало заречные луга, реку, леса. В этом вечернем свете было куда