Белорусские повести - Иван Петрович Шамякин

до дров. Попросить некого, у всех предзимняя запарка. Встретила Егора — остановила: «Вот… хотела сказать, да боюсь. Какой-то ты злой всегда…» — «Не знаешь мужиков, — бросил он. — Их доброта не на лице». — «Может, и так», — согласилась Юлька и вдруг совсем смутилась. «А что у тебя стряслось?» — спросил он. «Дрова попилить надо. Нет ни рук, ни пилы». — «Все сама-одна вертишься? А мужик что же?» — «Не твое дело», — вспыхнула и побежала, только подол мотнулся, в хату, проклиная и Ковалька, и себя вместе с ним, что заговорила.

А вечером, пока Юлька смотрела в клубе кино, а ее мужик где-то с дружками водку хлестал, Егор, возвращаясь из лесу, завернул к ней во двор, и, когда она прибежала, он уже допиливал последнее бревно. Смутилась еще сильнее, чем утром, собралась сбегать в лавку — хоть чаркой угостить, да он схватил ее за руку, пронзительно в глаза заглянул: «Ну, так, значит, я злой?»

Юльке — хоть сквозь землю провались. «Нет, — опустила голову. — Ты всех добрее». — «Вот видишь?» В его глазах, в улыбке Юлька сразу увидела намек на дела давние, незабывные.

Было: хотел закрутить с нею. Да только со своей вечной занятостью, неспешностью разве мог обойти Анкуду — тот пер напролом. Егор сам это понял — отступил. Может, и дурень, что отступил, да она тогда все равно выбрала бы Анкуду — разве был где по берегу, в любой деревне, хлопец красивее, горячее, на слово острее?..

Егор вскинул пилу на плечо и пошел. Но она его нагнала посреди двора, схватила за руку, растерялась еще пуще. Долго не могла слов найти. Нашла наконец-то: «Куда же ты? А деньги? Я не хочу за так. Я не бедная, рассчитаюсь!» — «Надумала. Пустяк. Из головы выбрось». — «Нет, не хочу задаром…» — заартачилась Юлька. А он только улыбнулся, вышел за калитку.

Она стояла у калитки, мяла в руках платок — сердце жгла обида. Глядела ему вслед, пока он не скрылся из виду. А скрылся — вспомнила отца Егора, старого Анания, вспомнила, как мать пыталась заплатить ему за работу, за услугу, а ей все не удавалось — платы никогда с нее не брал. Мужики посмеивались. И над ним, и над матерью. Что-то, говорили, нечистое меж Ананием и Марылей. А в чем дело — никто не догадывался. Да и Юлька, проводив Егора, только теперь поняла, что знал старый Ананий, в чем мужская сила и красота, сам знал и сыну передал.

Может, потому Егор в молодости и не выкаблучивался перед девками, как Анкуда. Другой он. Совсем другой.

— Да брось ты шест! Что-то он тебе сегодня больно мил, — лукаво упрекнула Юлька.

Егор пошутил:

— С ним счастья, может, не найдешь, да зато беду минуешь.

— А со мной не минуешь?..

Она цепко смотрела ему в глаза, улыбалась.

Егор всего на минуту отвлекся — и плот уже наскочил на водомерный кол, смял его под себя, только треск пошел под гребенкой.

— Ну нет, сегодня мы с тобой приплывем…

Он опасался не зря — на речных перекатах, головках-излучинах нужен был глаз да глаз, и Юлька это поняла, умолкла, снова стала тихо любоваться его непринужденной работой.

Золотые руки были у Егора, к любой работе привычные: что плоты вязать да гонять, что дерево валить да кряжевать, что из дерева чудеса всякие творить. По вечерам, вернувшись с работы, он часто садился к отцовскому верстаку, долотом да молотком, меняя их на резцы, пилки, лобзики, из обыкновенных липовых, осиновых, лозовых корешков да чурбашек ловко вырезал человечков, чертей, птиц, зверюшек. Старики говорили, будто Егоров дед имел в этом деле талант редкий: за хатой, в лесу, сломанное грозой дерево или выворотень преобразит то в человека смешного, то в зверя страшного. Вот дедово умельство и проснулось в Егоре. Как-то в районе об этом дознались — приехали поглядеть: правду ли говорят? И послали Егора с его деревяшками в область на выставку. Даже в районной газете портрет поместили, красиво о нем написали. А вернулся с выставки — учителем взяли в Селище, в школу-интернат, детей своему искусству обучать.

Пристань Егор и тогда не бросил. Поспевал управляться и с лесной работой, и со школьной.

Да то ли еще знала Юлька про Егора Ковалька! Всяким она его видела. Как не знать, не видеть, если оба из одной деревни, с одного берега?

2

От Дубравенской пристани плот отчалил меж полднем и вечером, на той зыбкой грани суток, когда день вроде бы невзначай начинает вянуть, тускнеть, сворачиваться, словно водяная лилия, а вечер еще глаз не покалывает, ничем себя не проявляет. Небо постепенно затягивалось облаками, подальше к горизонту облака собирались в плотные гурты, кое-где разбредались овечками.

— Искупалась, теперь дрыжики продаю, — подернув округлыми плечами, призналась Юлька.

— Почем просишь?

Егор выпустил из рук шест, подошел, укрыл ее спину своим пиджаком, согретым на горячих рабочих плечах, сел рядом.

Начинался тихий широкий плес.

— Я тебе не говорила, как сыночек Ладутьков утром под окном стоял?.. Высунулся из-за штакетин, глазенками хлопает. «Что, Васятка, стоишь?» — спрашиваю. А он — не то хитро, не то уж больно всерьез: «Нотью вас дядька с ретьки кликал».

— Мелюзга, а дошлый. Скажи?..

— Натура маткина. Про что дознается — понес по хатам. Зачем Дубравенке радио?

— Однако не соврал. Я кликал. Подождал, покурил, да и подался ночевать в Ковалевку.

— А дверь в хату была открыта. Всю ноченьку. До утра.

— Может, для кого другого?

— Не надо так.

— Не буду.

— Голова не кружится? — спросила.

— А чего б ей?

— Моя будто в какой круговерти. В глазах мутно. Мы где плывем? Смотри-ка… Неуж Ковалевка?

— Да вроде бы. Вон и окна родные. За деревьями.

— Дня на три уплыл, а мать одна?

— Привыкла.

— Одной не сладко, — вздохнула Юлька. — Со мной хоть сыночки. Малые, а все веселей.

— Юрку опять к себе забрала?

— Вчера с работы вернулась, а его и след простыл. Ладно, люди видели, как бежал лесом к деду с бабою. Пускай побудет в Ковалевке до школы. Там хоть молоко свое, не купленное.

— Я жил и в Селище, и в Дубравенке, где заработаешься — там заночуешь, а в Ковалевку тянет. Нигде, кроме как в ней, жить не хочется. Может, что родной угол?

— А все равно мать сынка редко видит.

— Это правда. Еще и сена не запас на зиму. Один воз по первому укосу привез. Да полвоза отавы. Маловато.

— Отаву же всем давали!

— Дать-то дали, да руки не дошли.

— Скажи когда, пособлю.

— Ну вот еще… Сам управлюсь.

Он встал, пошел на край плота.

Кора на