Белорусские повести - Иван Петрович Шамякин

День выхода плотов — всегда праздник, как и первый весенний рейс катеров, потому что плот для лесных деревень, Дубравенки и соседней с ней Ковалевки, — транспорт не меньшего значения, чем автобус, ведь на все лето свой, даровой. Деревни, что спокон веку жили с воды да леса, еще и теперь, во времена асфальтовых дорог и автобусных экспрессов, не разучились ценить путь по реке. Надумал в город — на плоту не хуже, чем автобусом, доберешься. Тише, конечно, плывешь, зато не тряско, не жарко; хоть влево поведи глазом, хоть вправо — вся земная красота с тобой.

В самом начале осени Юлька собралась в райцентр.

За Дубравенкой, где река сужается и черными водоворотами уходит под густой, нависший лозняк, она прыгнула с пологого берега на плот, да чуть раньше, чем Егор Ковалек подал руку, поскользнулась на ошкуренном бревне и, ойкнув, шумно плюхнулась в воду.

— Как же теперь? — растерялась.

— А вот так — ну!..

Сильными руками он, хохоча, сгреб ее под мышки, помог взобраться на плот. Она быстренько скинула туфли, выплеснула из них воду, поставила к солнцу, отжала подол легкого, в желтых цветах платья и намокшие рукава шерстяной кофты, села на вещевой мешок плотогона и тоже расхохоталась.

— А тебе чего смешно, курица мокрая? — пошутил Егор, шестом отгоняя плот на середину реки.

— Душа-то не намокла.

— И беда — не беда?

— А ты думал!

— Так и думал — с тобой не соскучишься.

Дно у Сожа неровное — следи не зевай, как бы на мель не напороться, и Егор то выгонял плот на стрежень, то подавал к высокому правому берегу, опять жался к левому — и так все время, без передышки, изо всех сил налегал на шест.

Юлька сидела на широкой вершковой доске, раскинув на круглых коленях мокрый подол платья, не сводила с Егора добрых глаз. Такие глаза Егор видел иногда у матери, когда она подолгу ждала сына с работы, из лесу, и, наконец-то дождавшись, выставив на стол вечерю, сидела или стояла напротив, взглядом говорила, что вот теперь она счастлива. Юлька, правда, в матери ему не годилась — они были почти одного возраста, он всего лет на пять больше пожил на белом свете. Она, верно, любовалась в эту минуту его руками, но совсем соразмерными туловищу, длинными и жилистыми, сильными — от вечной работы. А может, по рукам, по их работе хотела понять душу Егора?

Душу должна бы понять давно, потому что давно, с детства, знали друг дружку. Как знали? В деревне — не в городе, все у всех на виду. А они как-никак на одной улице песок босиком мели — оба из Ковалевки, где всего полсотни хат и каждая душа у всех на глазах от люльки до домовины. В одной школе в Дубравенке учились, дороги мерили-перемерили вместе — и зимние вьюжные, и осенние разбухшие, когда грязь по колено, и рассветно-росяные, теплые, подернутые туманцем, до скрипа травяного чистые, и поздние темные, иной раз в ночи совсем черные, когда не видно самой дороги. А кадриль, колен на восемь, разве не выкаблучивали по хатам — терпи, хозяин, не кашляй от пыли. Времена переменились, кадриль нынче вышла из моды, а ведь раньше кто ее не плясал — того за танцора не считали. Правда, Егор на вечеринках редко показывался — Ковальки вечно были по уши в работе, минуты на ветер не пускали.

Отец Егора, Ананий Ковалек, был долговязый, черный, прокопченный у кузнечного горна, да и дед смоляно-черный был — весь род такой. Работать Ананий любил, это мог сказать любой в деревне, что же до богатства, так не копил никогда. От самой войны зимой и летом таскал бушлат военного покроя да серенькую шапку-ушанку с красной звездочкой — шапка от дождей села, чуть не сваливалась с затылка, выставляя смоляной чуб. Только цвет одежды менялся. Зеленый бушлат со временем пожелтел, как осенняя нива, потом побелел, будто иней его прихватил. Шапка, наоборот, почернела. Мог бы по своим заработкам иметь десяток бушлатов да шапок — не имел охоты тряпьем обзаводиться. А деньги в руках перекатывал немалые. Это в последние годы, когда силы были на исходе, ушел в смолокурню на химлесхозовский оклад, а раньше лучших кузнецов, столяров да плотников, чем Ананий с сыном, в округе не знали, все ближние деревни за ними, мастерами, гонялись: то хату на новый манер срубить, то крыльцо с резными поясочками да перильцами фигурными поставить, то ставни, наличники пришить, каких ни у кого нет. И мастерили, мудрили. Каждый поглядит — скажет: «Их работа».

Ковальки словно клятву дали ничего не делать абы как, без выдумки.

Ананий, бывало, ковыляет по деревне в своем бушлате, со звездой на шапке, по сторонам поглядывает, левую ногу приволакивает — во время войны перебило железякой, когда в партизанском отряде кузнечил, — десять раз остановится, оглядится. У штакетника, вьюнком повитого, против окна с голубыми ставнями ногу приставит, покличет: «Марыля!» Юлькина мать выглянет в окно, а он и спросит: «Скажи, Марыля, твоя тяпка еще не затупилась? Что-то пустеет в нутре. Не помирать ли собрался? Пусть бы и без меня у тебя все исправно было, чтоб железо у тебя не гнулось, дерево не трескалось. А крючья, скажи, на воротах не поржавели? Нет? Значит, еще сто годов послужат. Тебе и зятю твоему, пусть он будет здоровый да веселый».

Мать свернет на шутку, поблагодарит, припомнит, что ни за тяпку, ни за крючья сосед ее не взял платы, спросит, как рассчитаться, ведь не задаром же? Ананий опустит голову, обиженно помолчит, начнет сам с собой рассуждать про погоду, про урожай на картошку и фасоль — свой первый продукт, про пчел — колоды четыре всегда держал в саду. И, будто между прочим, добавит: «Хитрая ты, Марыля. Норовишь заплатить да и забыть, что Ананий ковал крючья, наваривал тяпку. А я хочу, чтоб ты всю жизнь помнила Анания…» И пошел себе дальше, пока еще кого-нибудь не встретит на улице или в окне не увидит.

Последние годы он ходил в том же самом бушлате. Совсем поседел, ослабел, усох, мастерить уже не брался ни по железу, ни по дереву. Из сельчан помоложе кузнеца на его место не нашлось — молодежь другую работу искала, повеселей да полегче. Кузню передали химлесхозу, и Ананий еще года два варил в ней смолу. Пособлять отцу нужда отпала, и Егор стал пропадать на пристани, в лесу. То с электропилой на эстакаде, то с трактористами на трелевке леса, а летом больше плоты гонял.

Как-то осенью Юлька искала, кто бы ей дрова распилил — мужу-то не