Белорусские повести - Иван Петрович Шамякин

Но разве мог услышать ее в тот момент Полено-Хвост! Он, ощетиненный и, наверное, раненный, шел на того, кто его подкараулил, не дал отведать овечьего мяса.

Палка снова рыгнула огнем. Полено-Хвост вдруг словно споткнулся, его повело, повело в сторону, он на мгновение приостановился и… мягко осунулся, лег в снег…

Что было дальше, она, Подгалая, не видела, ибо, повернув, со всех ног бросилась, побежала назад, к лесу, — человек, у которого была та страшная палка, рыгающая огнем, мог погнаться и за ней, Подгалой. И тогда бы… Нет-нет, лучше не думать, что было бы тогда…

В лесу она, Подгалая, немного придя в себя и успокоившись, подумала, поняла — Полено-Хвоста нет, она снова осталась одна. То, что Полено-Хвоста нет, что его убили прямо у нее на глазах, было не самое страшное. В конце концов все рано или поздно умирают. Страшно было другое — ей, Подгалой, придется жить одной, самой заботиться и о еде, и о логове, и о детях, которых она уже носила в своем чреве. И никто, никто ей ни в чем не поможет, потому что она одна… Одна-а!

Несколько ночей Подгалая слонялась как неприкаянная по лесу. Где-то в глубине души жила еще, теплилась надежда, что, может, Полено-Хвост не убит. Может, случилось чудо — и он, Полено-Хвост, вернется в лес, найдет ее, и они будут снова вместе. Знала: Полено-Хвоста нет, его убили, она это видела, и все же… И все же думала о нем как о живом, ждала, надеялась, верила…

Шли дни и ночи, Полено-Хвост не появлялся. И все больше меркла надежда у Подгалой. Правда, как-то ей повезло — найдя укромное местечко на заячьих тропах, она подкараулила косого и отлично, всласть пообедала. Однако такая удача подвалила ей только раз. Всего один раз. Остальные же дни Подгалая просто голодала. Ужасно голодала, слоняясь из одного перелеска в другой. Ела кору, труху — идти в деревню боялась. Палка, рыгающая огнем, могла отнять жизнь и у нее. А она ведь была уже не одна — у нее в животе были дети. За них, детей, Подгалая, больше всего и боялась.

Однажды она вспомнила: где-то здесь, недалеко, есть конское кладбище, куда ходили, когда она была еще маленькой, всей волчьей стаей есть падаль. Это среди волков всегда считалось последним делом. Сильные, матерые гнушались осквернять падалью рот. Но что, что ей, Подгалой, оставалось, не подыхать же с голоду? И она пошла искать то конское кладбище…

На беду, начало весны выдалось снежным. Везде намело сугробы. Она проваливалась по самый живот, пришлось чуть ли не ползти. Часто останавливалась, отдыхала, проклиная свою бездомную жизнь и скитания в поисках еды. А тут еще после оттепели прихватил мороз и снег покрывался твердой коркой. Под тяжестью тела корка ломалась и ранила до крови кожу. Было больно ногам и очень голодно. Голодно и как-то горько, тоскливо на сердце, но она, Подгалая, добралась все же до кладбища — оно было в молодом, редком сосняке, на опушке. Почти не удивилась, увидев истоптанный-перетоптанный снег. Волки, особенно ранней весной, всегда приходили сюда, откапывали падаль. Наевшись, покидали кладбище и, отойдя, заваливались в мох или в снег спать.

То же, что увидела на кладбище Подгалая теперь, испугало ее. Нигде ни кусочка мяса, ни кожи, ни хвоста даже или головы. Все начисто подобрали, погрызли. Валялось на снегу лишь несколько костей, да и те так обглоданы, что уже и не пахли мясом. Облизнув одну кость, понюхав другую, она села и завыла… Завыла жалостно, с обидой, чуть не заплакала…

По небу плыла, почти бежала луна, была ночь, светили то здесь, то там, прорезавшись сквозь редкие облака, звезды. И было очень неуютно, холодно. Холодно и в лесу, и на душе. И еще — одиноко. Так одиноко, что хотелось выть. Выть и плакать. Выть и плакать долго-долго, беспрерывно, безустанно.

Потом, спустя какую-то неделю или две, подул южный влажный ветер. Снег стал быстро оседать, набухать водой. В небе все чаще и чаще показывалось солнце. Оголились, зачернели землей спины холмов, а в лощинах забурлили ручьи, разлились лужицы. Прошло еще какое-то время, и из теплых стран вернулись дикие утки, прилетели и другие птицы. Лес ожил. Вначале кое-где, а потом все гуще и гуще зазеленела трава, оделись листвой деревья. И она, Подгалая, теперь нет-нет да и лакомилась мясом. То схватит какую-нибудь зеваку-птицу, то попадется мышиная или кротовая норка, то наткнется на раннюю птичью кладку. Как-то, осмелев, она позволила себе сделать налет даже на свиней, которые паслись недалеко от села. Вцепившись зубами в горло ошалелого от страха молодого боровка, оттащила его в ольшаник и там распорола ему клыками брюхо. И уж наелась мяса — сколько душа принимала. Съела вначале печень, легкие, сердце, потом остальное. Ела, не ощущая особого вкуса, пока не утолила голод. К счастью, пропажи боровка никто сразу не обнаружил, так как людей близко не было.

К вечеру у нее разболелся живот. Она подумала: живот болит оттого, что съела лишку — еще бы, столько умять мяса. Попробовала срыгнуть куски, но боль не утихала. И тогда она поняла — боль совсем по другой причине. И в том, что она не догадалась сразу, что это за боль у нее в животе, виною была ее молодость, неопытность, — она, Подгалая, впервые в своей жизни должна была стать матерью. Еле добрела до того места, которое облюбовала раньше, когда блуждала по лесу в поисках пищи. Место это она избрала потому, что близко была вода, а как без воды малышам, особенно когда они начнут подрастать и станут сами есть мясо. Не водить же детей на водопой за несколько переходов. Да и место казалось удобным — под вывороченным деревом, в глухом сосняке, среди вереска и багульника. То же, что близко была дорога, не пугало Подгалую. По дороге часто пробегали, натужно ревя и распространяя смрад, какие-то чудовища. Что же касается людей, то они здесь ходили редко. В этом Подгалая успела убедиться, забегая время от времени к вывороченному дереву. Да и место это ничем не привлекало — мокрое, глухое и дикое…

В ту же ночь, натаскав под дерево прошлогодней сухой травы, хвороста и мха, Подгалая, корчась от боли, принесла семерых волчат…

С неделю Подгалая пролежала в логове, никуда не отлучаясь ни на минуту, — согревала теплом волчат, кормила, поила их своим молоком. Но скоро ее начал донимать голод, она почувствовала странную вялость во всем теле, слабость.