Белорусские повести - Иван Петрович Шамякин

Дядька Апанас снял с крюка хомут, чересседельник, уздечку, вожжи, подал Ивану.

— Неси, а я тем временем Мацака тебе выведу. Он не на выпасе сегодня, я оставил его, не выгонял в табун… И телегу бери поновее, вон ту, что у овчарни стоит…

Иван, закинув за плечи упряжь, пошел по унавоженному, со следами лошадиных копыт двору к овчарне. Положил упряжь на телегу, подождал, пока Апанас выведет из конюшни Мацака.

Мацака Иван не знал. И обрадовался, когда увидел пегого, в яблоках, довольно рослого коня, которого вел за гриву Апанас.

— Мацак, он конь спокойный, не норовистый, — говорил не то себе, не то Ивану Апанас. — И подгонять очень не надо, сам идет, только вожжи держи, дорогу показывай, А ты что, волчат в Ельники повезешь?

— Да уж придется, — выдохнул Иван.

— Вези, вези… Копейку, видимо, ладную загребешь. Повезло тебе. Ни за что, можно сказать, сами деньги приплыли. Так чего же их не взять, а? — усмехнулся Апанас, показав изъеденные, желтые зубы.

— Дело, дядька Апанас, не в деньгах, — снова сказал Иван громко, чтобы услышал Апанас.

— Оно, я и сам понимаю, что не в деньгах, — согласился с Иваном Апанас. — Но и деньги тоже на дороге не валяются…

Иван запряг Мацака и огородами, мимо хлева, подальше от любопытных глаз, подъехал к своему двору. Зашел в избу, снова собрал волчат в постилку, завязал, вынес и положил в телегу. Мацак, видно почувствовав волчий запах, навострил уши, фыркнул, посмотрел на Ивана большим зеленоватым глазом.

— Не бойся, эти тебе зла не причинят, — сказал Иван коню и добродушно похлопал его ладонью по крупу.

На крыльцо, закрыв заслонкой печь — наудачу, — вышла мать Ивана, с любовью, и тоской в глазах посмотрела на сына. Вздохнула и сказала грустно:

— Может, ружье у кого попросил бы, а, Иван? Леший его знает, а вдруг волки за подводой увяжутся?

— Ой, мама, не пугай, — засмеялся Иван.

Однако, подумав, все же вернулся в дом, взял из-под лавки топор, засунул его поглубже в сено. «Кто его знает, в дороге всякое может случиться. Топор не лишний будет».

Сел на телегу, натянул вожжи и ласково понукнул:

— Но-о, Мацачок, поехали!

Конь тронул с места, свернул на дорогу — и колеса мягко покатились по сыпучему, сухому песку.

Иван поглядел на небо, на солнце, которое уже оторвалось от леса и поднималось все выше и выше, подумал: «К обеду, до жары, пожалуй, буду в Ельниках».

Оставив позади село, поле и въехав в лес, снова начал перебирать в мыслях то, о чем все чаще думал в последнее время, когда оставался один, чем жил: о Нине, которая скоро должна стать его женой, об избе, которую он на днях пересыплет, о матери — ей, старой, все кажется, что он, Иван, не взрослый человек, а еще совсем ребенок… Малый, беспомощный ребенок…

II

Вряд ли был бы Иван так беззаботно-спокоен в лесу, направляясь в Ельники, если бы знал, что следом за ним, за его подводой, прячась в лозняках и зарослях, крадется, бежит волчица — мать тех самых семерых волчат…

А между тем так оно и было — по дороге, трясясь и подскакивая на корнях, катилась подвода, а за ней, не отставая ни на шаг, незаметно бежала, кралась волчица…

Вообще, сказать по правде, ей, Подгалой, нынче ни в чем не было удачи. Не везло, бывало, и раньше, но чтобы так… нет, так худо все обернулось только в этом году.

А началось с того, что ее, Подгалую, приметил Полено-Хвост. Он, Полено-Хвост, и отбил ее у других волков: двух самцов, не захотевших уступить ее без борьбы, загрыз до смерти, еще двух — искалечил. Остальные разбежались кто куда. Полено-Хвост был волк сильный, гордый, он нравился Подгалой. Нравился, по крайней мере, до тех пор, пока они не оставили волчью стаю и не стали жить одни. Тогда она, Подгалая, узнала, какой Полено-Хвост самоуверенный: он никогда не считался ни с чьими желаниями, делал только то, что нравилось, что хотелось ему. Одному ему. К тому же, как скоро убедилась Подгалая, он надеялся везде и всюду на свою силу, ума же был недалекого. Где можно было применить хитрость и добиться своего, он шел напролом. Ему, надо сказать, везло. Известно, везло до поры до времени. Однажды, расхрабрившись, он в светлую, лунную ночь полез в овчарню. Подгалая предупреждала его: где много овец, там обычно есть сторожа. Сторожа с теми палками, которые извергают огонь и грохочут, словно гром. Поэтому лучше найти такой хлев, где всего две-три овцы. И залезть в такой хлев легче, и охраны нет никакой. Но Полено-Хвост разве кого когда слушал, разве с кем считался? Ему гораздо важнее было то, что среди множества овец можно выбрать овцу пожирнее да помоложе. Ибо Полено-Хвост ничего так не любил, как вкусно, до отвала поесть. Она, Подгалая, просила-молила не идти в ту большую овчарню, а если идти, то хотя бы выждать, пока луна спрячется за тучу. Где там! Полено-Хвост только лязгнул зубами и, ничуть не таясь, гордо, легко побежал рысцой к овчарне. Она, Подгалая, не успевала за Полено-Хвостом, отставала, шла не торопясь, принюхиваясь, не пахнет ли той палкой, которая гремит и рыгает огнем…

Палкой пахло. Даже больше — вскоре она, Подгалая, заметила и того, кто держал ту палку в руках, — притаившись, он стоял за углом овчарни и не сводил глаз с Полено-Хвоста. Она, Подгалая, чуть слышно провыла, давая тем самым понять Полено-Хвосту — его видят, за ним следят, мол, не иди дальше, возвращайся, пока не поздно, беги. Но Полено-Хвост, видимо, не услышал ее: ноздри его — это несомненно — уже щекотал запах овечьего тепла, и он шел на этот запах, чуя только его и ничего, ничего больше… Запах этот пьянил, заставлял думать не об осторожности, а о том приятном ощущении, которое он испытывает, когда добыча будет у него в лапах, в зубах… Вот Полено-Хвост подошел к стене, начал разгребать когтями снег — решил, видно, пробраться снизу… И в это время палка, которую держал сторож в руках, изрыгнула огонь. Прежде чем она, Подгалая, услышала тот страшный гром и почуяла гарь, которой всегда пахнет огонь из палки, она увидела, как отскочил от стены Полено-Хвост, как он, оскалив зубы, бросился на того, в чьих руках была палка…

«Убегай,