Белорусские повести - Иван Петрович Шамякин

Толстое, вывернутое с корнем старое дерево преградило Ивану путь. Он посмотрел на вершину, посмотрел на комель, прикинул, как лучше обойти его: нет, все же обходить с комля удобнее — там не так густо порос сосняк да и сучья сухие не будут путаться под ногами. Зашуршал сапогами по вереску, держась ближе к выворотню — он, выворотень, поднимался к сосняку, словно сделанный человеком однобокий шалаш. «Скажи ты, даже вереск и мох не посохли, — удивлялся, глядя на вывороченное дерево, Иван. — Как поднялись вместе с корнями и землей, так и растут…»

Иван вдруг остановился, несколько секунд не знал, что делать, не верил глазам своим — у комля что-то бегало, шевелилось живое.

«Неужели ежик?»

Подошел ближе — нет, не ежик. Скорее щенок. А может, лисенок?

Нагнулся, взял тепленького, пушистого, бледно-желтого, с черной полосочкой вдоль спины, с взъерошенной шерстью на голове тупомордого зверька, стараясь угадать, кто же это — щенок или лисенок? А может, волчонок? Маленьких ни лисят, ни волчат Иван никогда не видел. Как-то, хотя и жил в лесу, не приходилось. Потому теперь, разглядывая тепленький живой комочек, Иван не мог определенно сказать — лисенок это или волчонок, тем более что зверек был совсем маленький, даже глазки у него еще совсем не прорезались. Он тыкался холодным носиком в ладонь, что-то искал беззубым ртом. Схватив палец, стал жадно сосать.

«Должно быть, все же волчонок. Лиса вряд ли вывела бы здесь детей. Лисы живут в норах. А здесь… Даже после осушения сыро, нору весной залило бы. Разве что забрел откуда-то?..»

Внимательно присматриваясь к каждому кустику, каждой кочке, перевел взгляд под вывороченное дерево — там, за навесом из мха и вереска, было логово. Широкое, устланное ветками и сухим сеном. Возле логова белели, валялись обглоданные кости, совсем еще свежие, с остатками мяса, — по ним, этим костям, ползали муравьи, над ними роились мухи. А в логове… В логове копошились такие же беспомощные, слабые, совсем еще хилые зверьки…

«Логово… Не иначе, волчье… Сколько же их там, этих волчат?..»

Протянул руку, достал еще одного, потом второго, третьего, четвертого, пятого, шестого…

«Семеро… Ого, семеро волчат!»

Что с ними, волчатами, делать, Иван в ту минуту не думал. Получилось все как-то само собой — постилка вдруг оказалась разостланной, на нее и посадил Иван всех волчат.

«А может, их не семь, а больше?»

Полез под вывороченное дерево, обыскал, ощупал рукой логово — нет, больше волчат не было. Поднялся, связал постилку за уголки, сделал что-то вроде котомки и, не заходя даже на моховину, не посмотрев, можно ли там надрать на избу мха (Иван совсем забыл об этом), от волчьего логова сразу же повернул назад, на дорогу, словно только ради этих волчат он и выбрался сегодня в лес.

«Свезу в Ельники, сдам. И семерых зверюг ликвидирую, и деньги получу…»

Сколько платит государство за каждого волчонка. Иван не знал. Да и не деньги его радовали на этот раз — радовала удача, то, что ему везет, как никогда еще не везло.

«И Нина не вышла замуж за другого, меня ждала. И лес дали пересыпать избу. Смотри — волчат этих нашел, живая копейка сама в карман попросилась», — улыбался Иван, шагая по дороге назад в село, домой.

Матери дома не было, и Иван, развязав постилку, какое-то время любовался волчатами — смотрел, как они несмело, обнюхивая каждую половицу, ползали по полу, а освоившись, начали шалить, кувыркаться, урчали, пытались укусить друг друга. Когда волчата устали и, как показалось Ивану, захотели есть, он пошел в чулан, взял кувшин молока, налил в блюдечко. Ткнул одного, другого мордочкой в молоко. Волчата зафыркали, потом язычками стали облизывать мордочки. Подождав, пока волчата оближутся, снова, по очереди ткнул их мордочками в блюдце. Теперь уже волчата не фыркали, а сразу же принялись усердно облизывать молоко.

«Э-э, да вы как щенята… Вас и к молоку из-под коровы можно приучить…» — обрадовался почему-то Иван.

Когда вернулась мать — ходила жать теленку траву, — она, отворив дверь в избу, увидела необычную картину: посреди избы на полу разостлана постилка, на постилке сидит сын Иван, перед ним блюдечко, куда Иван льет из кувшина молоко. А вокруг блюдечка, припав мордочками к молоку, возятся… неужели щенята?

— Иван, кого это ты кормишь? — спросила мать. — Откуда эти щенята?

— Да нет, мама, это волчата, — улыбаясь ответил Иван.

— Волчата? — раскрыв рот от удивления, переспросила мать. — Где ты их взял?

— Да в Чертовой яме. Пошел туда мха надрать на избу. А наткнулся на волчье логово, так и про мох забыл…

— О боже ты мой, — перекрестилась мать. — Это если бы волчица тебя застала там — порвала бы…

В глазах и в голосе матери было столько ужаса, что Иван и сам перепугался. Поставил кувшин на пол и отер со лба холодный пот.

«И верно, как это я о волчице не подумал? Конечно, она могла на меня наброситься! Особенно, когда я лег на землю, полез под выворотнем шарить. И отбиваться бы не мог — клочья бы от меня только летели! М-м-да!»

— Что же ты с этими волчатами делать будешь? — спрашивала тем временем мать, все еще стоя у порога и крестясь.

— В Ельники отвезу, сдам…

Мать, услыхав слова сына, покачала головой:

— Ой, смотри, смотри… Волчица не простит, мстить будет. И не только нам — всему селу…

— Не бойся, мама.

— Я, сынок, не боюсь. А село, что скажет село?

— Ничего, мама, не скажет, разве что спасибо. Как-никак, а семерым волкам амба. Ого, насытить такую ораву… Плакали бы не только наши Панюки…

— В том-то и дело, что волк где живет — там не берет. За десять, двадцать верст бежит, а возле логова своего — ни-ни. Никогда ничего не тронет. А теперь… — Мать тяжко-тяжко вздохнула.

— Какая, мама, разница, где волк берет. Все равно он режет скотину, приносит вред. Не нам, так соседям. Тут так: видишь ворюгу — уничтожай…

— Конечно, уничтожать волков надо, — вроде бы согласилась мать. — Но делать это надо с умом, по-людски. Можно было и волчат забрать, и старых волков перебить.

— ?!

— Да-да, сынок.

Мать прошлепала босыми, с синими узлами вен на икрах ногами по полу, устало села на лавку — только теперь увидел Иван, как постарела мать за те годы, что не было его дома, раздалась, отяжелела. И лицо все в морщинах, и глаза запали в глазницах. И все стонет — видно, болит что-то у нее, да не признается, не говорит об