Белорусские повести - Иван Петрович Шамякин

Федя неприметно косил глаза на мать, И впервые увидел, какая она слабая, маленькая и сухонькая, как былинка. Чтоб не разбудить ее, ехал осторожно.

Сквозь приоткрытые веки Анэта глядела на дорогу, что текла навстречу бесконечной черной рекой в снежных берегах, из которой, казалось, никуда не могла вырваться машина.

Чем дальше, тем больше лежало снега. И не снежная крупа сыпалась с неба, а плавали в воздухе густые, пушистые снежинки. От них еще больше сгущались сумерки, хотя лес кончился, снова началось поле, за которым далеко угадывалось высокое зарево — город.

С облегчением Анэта подумала, что дождалась: лег снег, не вымерзнет озимь. И эта щедрая, вечная радость живой теплой волной всколыхнула, может быть, в последний раз ее душу…

Борис Саченко

ПОДГАЛАЯ

Перевод Т. Мартыненко.

I

Потом, снова и снова вспоминая тот день и все, что вскоре пришлось пережить, Иван нет-нет да и усмехался горько, ловя себя на мысли: а началось-то как будто с радости. Он наконец вернулся домой, в свое село, вернулся с хорошим рублем в кармане, ибо не торопился распрощаться с воинской частью, а, отслужив свое, остался еще на некоторое время и сверх срока; Нина, которой он писал из армии чуть ли не каждый день и которую, кажется, по-настоящему любил, встретила словно жениха; Нина очень нравилась его матери, так что можно было и жениться. Иван и женился бы, не дожидаясь осени, если бы… Если бы не изба. Как-то неудобно было приводить жену в ту избу, где жили они с матерью. Изба хоть и просторная, не очень старая, но почему-то осела, словно вросла в землю; да к тому же стену выперло этаким горбом… И прежде чем жениться, Ивану хотелось пересыпать избу — дать новый фундамент, поднять венца на два-три, заменить кое-какие старые, изъеденные шашелем бревна, проконопатить, обшить тесом, прорезать побольше окна. Да и перекрыть заодно шифером. Не откладывая ни на один день, сразу же по возвращении зашел Иван в сельсовет посоветоваться, можно ли сделать все, что задумал. В сельсовете застал председателя, совсем незнакомого ему, человека пришлого, видимо из отставников, по-военному подтянутого, строгого, и тот, выслушав Ивана, сказал: «А почему же нет, можно, конечно, можно. И не только можно, но и нужно…» Председатель попросил, чтобы Иван написал заявление, изложил в нем, сколько чего ему надо, чтобы обновить, утеплить избу. И Иван здесь же, в сельсовете, присев к незанятому столу, написал заявление. И полмесяца не прошло, как уже сохли на солнце тесаные желтые бревна, смолистый горбыль на обрешетку, доски. Лежал на дворе и аккуратно сложенный шифер, да не какой-нибудь там, а окрашенный, зеленоватого цвета. Оставалось только привезти мох, и можно созывать толоку. И однажды, — кажется, не понедельник ли то был — Иван, все еще в военной форме — в гимнастерке, галифе, в сапогах-кирзачах, на голове пилотка, — взяв под мышку старенькую постилку (чтобы выносить надранный мох на сухое место, потом можно будет попросить в колхозе подводу и привезти его на усадьбу), подался в лес.

Обычно драть мох на какую-нибудь постройку в Панюках ходили за Качин брод. Там, сразу же за отмелью, начиналась необъятная мокрая моховина, поросшая низким, чахлым сосняком, багульником и голубичником. Туда, в сосняк, поздней осенью ладились односельчане по клюкву. С корзинами, а чаще и с мешками: клюквы было столько, что хоть граблями греби. Да Ивану идти драть мох за Качин брод было не с руки. И далековато это, и мох там уж больно мокрый. Прежде чем класть в стены, его надо долго сушить — искать поляну, расстилать на траве. Хорошо, если погода постоит. А если задождит вдруг? Придется ждать, сырой же мох в стену не положишь — это все равно что и совсем не класть. Высохнет он — в щели ветер свистать будет. Звезды ночами считать можно… А зимой дров не напасешься печь топить, от холода места не найдешь. Потому Иван и решил поискать где-нибудь в другом месте. Ну хотя бы в той же самой Чертовой яме. И от села совсем близко, и мох тут должен быть не такой мокрый — осушили же в той стороне болото, овес, бульба на торфяниках растут.

По борозде-тропинке вышел Иван на дорогу, что вела к Чертовой яме, не торопясь, помаленьку побрел по ней, удивляясь, как все изменилось вокруг за годы, что не был дома, — просто не узнать знакомые с детства места. Широта, простор, куда ни глянь — поля радуют глаз хорошим урожаем. А совсем еще недавно здесь были густые, не продраться, заросли лозняка. Да и болото… Весной, когда снег начинал таять, — море воды. Только к лету вода спадала, а в зарослях и прогарах гнила, цвела плесенью круглый год. А что уж комаров да мошкары разной — целые облака висели. В корчах, в кучах валежника плодились гадюки, ужи, медянки; в заболоченных местах и ямах — караси, вьюны; лягушек и птиц было столько, что они глушили своими голосами каждого, кого нужда какая заставляла забраться в эти места.

«Что ж, — подумал Иван, — может, и хорошо сделали, что осушили, раскорчевали все вокруг. А то, бывало, ветер отсюда подует на село — смрад, хоть нос затыкай. Да и от комарья, гнуса спасенья никакого не было. А уж если торф загорится…»

Иван вспомнил, как перед самым уходом его в армию, где-то уже к осени, загорелись болота — оно и неудивительно, сушь все лето стояла, ни одного даже малого дождика не прошло. Дым выедал глаза, першило в горле. Ни работать в поле, ни в избе отсидеться. Пробовали всем колхозом ходить тушить торфяники, да где ты их потушишь. Коптит, коптит, дымит, дымит, а потом как полыхнет — деревья, кусты, стога сена, словно на тот свет, в бездну проваливались, только пламя, искры в самое небо взметнутся. И снова дымит, дымит, коптит, коптит… Всю зиму горели болота, только весной, в половодье, перестали дымить. И ямы повыгорали везде такие, что жерди в лесу было не найти, чтобы дно достать.

А теперь ни ям, ни коряг, ни чащи. Ровно, чисто, глянуть любо. И воды нет нигде, разве только в канавах. Совсем иная жизнь начинается здесь… И, видимо, он, Иван, все-таки правильно сделал, что не поехал, как некоторые, в