Белорусские повести - Иван Петрович Шамякин

белый свет искать легкого хлеба, а вернулся после службы домой, в свое село. «Вот приведу в порядок избу, женюсь, пойду работать в колхоз. И мать будет досмотрена, и у меня спокойно на душе. А то писала слезные письма, жаловалась на судьбу, а мне — читай те письма, думай, как ее успокоить, чем обнадежить». Мать-то у него, Ивана, не такая, как у других. Она… Да что говорить… Не побоялась людских пересудов, насмешек — родила сына. От кого — он, Иван, и сегодня не знает. И может, и хорошо, что не знает. А то пришлось бы приглядываться к тому человеку, ждать от него каких-то слов, доброты. А так… Так он, Иван, один. Без отца. Мать родила его, вырастила, воспитала. Не захотела вековать бобылкой, нашла себе дитятко… Она же не виновата, что была война, что война унесла на тот свет много-много мужчин. И того, кого мать любила, тоже забрала… Что же ей оставалось? Полюбить другого, родить ребенка. Как там было у матери — это не его дело. Важно, что мать родила его, заботилась о нем, как не заботилась о самой себе. И разве он, Иван, имеет право бросить ее одну, уехать? Она же, мать, не бросила его, когда он родился, не отдала в приют… Нет, что бы ни говорили, а у детей должны быть свои обязанности перед матерью, как есть они и у матери перед детьми…

Дорога — широкая, наезженная, с двумя глубокими колеями посередине — сбежала на мостик и сразу же круто повернула влево, к лесу, — там, где-то чуть ли не около Вити, были делянки, и по этой дороге всю осень и зиму леспромхозовские машины днем и ночью везли на станцию строительный лес и дрова. Иван, облокотясь на теплые деревянные перила, постоял на мостике, поглядел на ровный, как струна, канал, по которому стремительно, нигде не задерживаясь, бежала рыжая, словно густо заваренный чай, вода; потом исподволь перевел глаза на лес, зеленевший темной стеною за осушенным болотом, и все же пошел по дороге — до Чертовой ямы по дороге хотя и дальше, но зато надежнее. Потому что идти напрямик и неловко — посеяно везде, конопля вон чуть не в рост! — да и кто его знает, как оно там, при входе в лес, — а вдруг топко?.. И лозняк же, ольшаник — продираться сквозь них. Заметил, что чем ближе к лесу, тем дорога тверже, — лес дольше сохраняет влагу, да и землю корни оплетают, не дают ей пылиться. Даже роса кое-где еще блестит в лопушистых листьях молочая, хоть уже и не рано, к полудню подбирается, и солнце нестерпимо печет.

«Если такая погода постоит с неделю, то и бревна подсохнут, и мох не надо на поляну или прогалину выносить. Толоку можно будет быстрее собрать. Погодой — это же не в дождь, много за день успеешь, — думал Иван. — Только… Придется водки в магазине несколько литров взять. А на закуску… Что ж, ради такого случая кабанчика можно заколоть…»

Но, пройдя десяток-другой шагов, колоть кабанчика Иван передумал. «Маловат еще. Пусть немного подрастет. Только добро переводить… Да и свадьба не за горами. Может, лучше телка? Правда, и он еще мал, без теленка будет ли корова молоко давать? А может, никого не резать, взять в магазине консервов да на базар в Ельники съездить, мяса, колбас немного прикупить? Деньги найдутся… А как же иначе: хочешь избу пересыпать — да чтоб с головы и волос не упал? Зато и кабанчик, и теленок останутся. Теленок за лето подрастет, можно осенью в колхоз сдать или человеку доброму на разведенье продать… А кабанчик… Так тому и быть — кабанчика заколем на свадьбу…»

В лесу — гонком, медностволом бору, заросшем то здесь, то там лещиной, рябинником, — Иван немного помедлил, потом решительно свернул с наезженной дороги, пошел по мягкой, рыжей хвое, наступая на растопыренные от жары и потому непривычно толстые шишки. Бор скоро сменился молодым колючим сосняком — сапоги зашуршали по жесткому вереску. Запахло багульником — сразу терпко, густо: близко была та Чертова яма, куда и держал путь Иван. Раньше, до службы в армии, Иван не раз бывал здесь, в этом лесу, — ходил и по орехи, и по грибы, и по ягоды. Правда, в глубь моховины забредал редко — очень уж топко там было, вода не высыхала никогда, даже в самое знойное лето. Особенно в том месте, где в бездонной яме, говорили, жил черт. Черт тот был совсем безвредным, никогда никого не ограбил, не убил, только пугал людей, если кто близко подходил к его жилью, — сильно бил чем-то, словно вальком, по воде — так, что эхо шло по лесу, — и прятался. Все село верило в существование черта, пока учитель их школы Петрусь Адамович как-то не пробрался к Чертовой яме и не сфотографировал ее владельца. Иван держал в руках тот снимок — на нем был самый обыкновенный усатый бобр. «Так вот кого село принимало за черта», — смеялся вместе со всеми учениками и он, Иван, тоже тогда еще ученик. И на экскурсию — посмотреть на живого «черта» — ходил вместе со всеми к Чертовой яме, хотя мать и не пускала его, пугала: «Черт — на то он и черт, чтобы превратиться сегодня в бобра, завтра в барана, а послезавтра еще в кого-нибудь… Берегись, сынок… Ну его, лучше подальше от нечистой силы…» Но соблазн увидеть своими глазами черта-бобра был уж очень велик, неодолим, и он, Иван, хоть и холодело все внутри, осторожно крался следом за учителем и другими учениками от дерева к дереву, от кочки к кочке, пока наконец не увидели что-то наподобие шалаша, возвышавшегося над водой. «Это бобровая хатка, — тихо прошептал Петрусь Адамович. — А вон и сам хозяин этой хатки», — и показал рукой куда-то в сторону. Иван проследил за рукой учителя и вдруг словно к земле прирос — по воде плыло небольшое осиновое бревнышко, а рядом с ним, тем бревнышком, плыл, выставив усатую мордочку, и черт-бобр. Кто-то из ребят не выдержал и то ли от удивления, то ли от страха ойкнул, хотя учитель перед этим наказывал молчать, не произносить ни слова. Черт-бобр нырнул и, сколько они, притаившись, ни стояли, сколько ни ждали, больше не показался.

«Интересно, живет ли там, в той яме, бобр теперь, когда осушили болота? — подумал Иван, подходя ближе к месту, поросшему мхом. — Это, конечно, хорошо, что болота осушили — прибавилось поля, комарья стало меньше. А вот насчет живности разной… Сколько было уток, аистов, рыбы!.. Теперь не то. И грибы, говорят, не растут