Белорусские повести - Иван Петрович Шамякин

Мать тоже сидела в повозке, опершись спиной о грядку, и лицо у нее такое же торжественное и сосредоточенное, как у отца.

И было что-то такое желанное и страшное в этой обыкновенной езде на необыкновенной повозке. Страшно от этого простора впереди — и хотелось, хотелось ехать все дальше, дальше, будто там, впереди, ждет тебя рай…

Плыла навстречу дорога, все так же высоко стояло солнце, высокое небо, чистое и пустое, без единого облачка, и они все ехали и ехали… Анэта даже не заметила, как сошел с телеги отец. Увидела только, что он уже далеконько, идет не спеша — прочь, в поле, которое никак не переехать, не то что пешком перейти.

Ей стало страшно. Она закричала, позвала отца. Он на ходу оглянулся. Лицо его было спокойно, только глаза укоризненно взглянули на дочку, и она умолкла, испугавшись неизвестно почему этого укора и странного спокойствия и покорности на его лице…

А солнце все светило, и поле, поле лежало вокруг, и не кончалась странная и таинственная езда. Потом так же, как и отец, незаметно ушла вдаль мать. Она сама приостановилась, оглянулась на дочку с сочувствием и жалостью, что покидает ее одну…

Когда отошла в поле мать, у Анэты захолодело сердце.

А потом и сама она вдруг увидала, что одна среди поля. А подвода, такая непривычная, пахнущая сеном, дегтем и теплым, нагретым на солнце деревом, ехала по дороге. И на ней никого не было. Стало отчаянно страшно, что осталась одна в солнечном тихом безбрежье. Анэта бросилась по дороге вдогонку подводе. Бежала, бежала, и пот, тяжкий, соленый, как от работы в поле, застилал глаза… И когда, изнеможенная, встала на дороге, — не было больше сил бежать, — удивилась, что она на опушке березовой рощи, не старой еще, но и не молодой, где просторно деревьям, под которыми растет высокая, густая и блестяще-плотная трава. И тишина, не тяжелая, а спокойная тишина со спелым пошумом густой и огрубевшей уже листвы. В душистой прохладе рощи, настоянной на травах, на листве, текла холодная родниковая вода. Но Анэта не знала леса и боялась его. Ее дорога была в поле, и ей надо вернуться туда. Она знала, что в поле где-то ее отец и мать, и потом уже долго шла полем. Теплая, серая, как пепел, земля грела ноги; цветочки вьюнка застревали между пальцев на ногах, болели подошвы от твердых комьев.

Анэта вдруг увидела, что следом за нею, неизвестно почему, взявшись за руки шли Федя с Валей. На Феде серенькие штанишки, рубашечка, вылезшая из штанов. Валя еще совсем маленькая, в платьице, сшитом на вырост, и оттого кажется еще меньше… Она смотрела на дорогу, по которой догоняли ее дети, чувствовала страшную усталость, знала, что идти еще далеко, еще целый день впереди, тяжкий и знойный.

Она отослала детей назад, туда, где шумела березовая роща, погрозила палкой. Дети повернули, она стояла, смотрела вслед и только когда увидела, что они не собираются ее догонять, пошла дальше, спокойная и радостная, не чувствуя усталости, и думала, как хорошо им там, не так, как ей в поле…

Уже смеркалось. Солнце садилось, далекое и красное. И когда скрылось оно, светло еще было, стояли долгие сумерки, а там, где спряталось солнце, откуда-то взялось небольшое, подсвеченное снизу красным облачко.

Анэта испуганно остановилась, потому что впереди начинался лес, тот самый лес, который она уже видела, но темный и пустой. Ни запаха не слышно, ни шума листвы. Анэта боялась зайти в него, но невозможно было и возвращаться, она целый длинный день шла, вернуться назад не осталось уже сил, и поле к ночи тоже чужое и незнакомое…

Она растерянно стояла, не зная, что же делать дальше.

И пока стояла, с ужасом заметила, что лес сам идет к ней, ровно, неторопливо, но идет, и от этой его неумолимости ей захотелось бежать, обернулась назад — и ничего не увидела перед собой, только чужую темную даль… Совсем близко, за самой спиной, шевелился, подходил лес, и она слышала, как он шумит на ходу. Она стала звать детей… И не могла дозваться…

Анэта испуганно взглянула на Федю, потом на Лену: очень уж отчаянно и страшно кричала она. Но спокойно и внимательно смотрел на дорогу Федя, затаилась на заднем сиденье Лена, будто мужу было легче оттого, что она так пристально смотрит вперед.

Анэта приглядывалась к сыну и к невестке — неужто притворяются, что не слышали ее крика? Так ничего и не разглядела.

За стеклом машины все серели сумерки и все так же споро и густо сыпал снег. Белые пятна его лежали на дороге и на пашне, а озимь вся побелела, как овчина в метелицу.

И дорогу, и машину, и людей обнимало полевое безбрежье, только далеко, как недосягаемый берег, чуть синел низенький, неровный поясок леса. И нигде ни человека, ни человечьего следа, ни движения, ни огонька — только даль, не подвластная ни времени, ни человеку.

Анэте не хотелось шевелиться. Она глядела, будто не нагляделась за свой век на поле, которое на зиму словно застилали самыми тонкими, самыми чистыми и дорогими скатертями.

Когда машина стремительно приблизилась к лесу, который недавно еще темнел вдалеке пояском, Анэта даже привстала на сиденье, как будто хотела узнать: не та ли это роща с плакучими березами, не эта ли полевая, в три стежки дорога снилась ей?

Машина с ходу проскочила небольшой мостик, глухо стукнула колесами по неровному асфальту и вошла в лес.

Анэта откинулась на спинку сиденья, закрыла глаза: точно текущая вода, напористо шуршали по асфальту шины. Она устало и опустошенно смотрела на лес, на густой молодой березняк и осинник, под которым было черно и неприветливо, и потому так неожиданно ярко и бело лежал снег на обочинах и на ветках.

И не чувствовала уже земли, будто летела над нею, плыла, и плыть было легко, как некогда ребенком лететь на саночках с горки. И будто смотрела сама на себя издалека и просто и ясно увидела, поняла, что кончилась жизнь. Только удивилась немного, что истина так проста и неожиданна. Все. Белый снег идет. И почувствовала обиду — будто боится смерти, одурачили. И усмехнулась над собой — боится смерти, испугалась. Неприятно шевельнулась в душе досада, что так трепыхалась сегодня в