Белорусские повести - Иван Петрович Шамякин

что объяснить кому стороннему. Да вот сказал же Дягель! Значит, не одному ему это в голову пришло!

И она снова стала проклинать Дягеля, нанесло его, как во́рона, в самую неподходящую пору, когда все как будто ясно стало, сама во всем разобралась, сама собой распорядилась и решила. Каркнул, как ворон, над душой и пошел. Чтоб тебе на том свете каркалось!

Анэта замедлила шаг, как к чужой, внимательно приглядывалась к деревне. По-новому стояли многие хаты. Просторно. Теперь молодые, верно, и не помнят, что там была Ясюткина усадьба, а там Завадского.

В самом конце заново раскопали старый пруд. Еще не сравнялась по цвету с землей серая глина и не разрослись из колышков вербы, только выбросили побеги-однолетки.

Заборы вокруг новых хат крашеные, на цементных или металлических столбах, ровные. Лишь изредка они перемежались старым, позеленелым тыном из жердей, над которыми буйно клубится сирень во весь палисадник. За тыном — заросший травой двор, хата, в которую никто не вернется, не сотрет пыль у щеколды на двери, не оставит следа на пороге.

А ее хата, с чуть заметной тропкой по мураве, ничем почти не отличалась от оставленных. Анэта даже остановилась, пораженная этим сходством. Если б дети были с ней, и она построила бы новую хату, растила бы внуков… Анэта вздохнула. Подумалось, что и поле, верно, забыло про те человечьи руки, что трудились над ним, пока не ослабели, ведь у поля нет живой души и памяти.

Анэта в задумчивости коснулась рукой шершавой коры вяза. Внутренность его, вся трухлявая, давно высыпалась, но дерево крепко держалось на оболони. По правде, его надо бы срубить, чтоб не повалилось в бурю и не наделало беды. Да как его срубишь, когда оно здесь век вековало у самой хаты…

Над головой Анэты низко вспорхнула птичка, села посреди улицы, небольшая, с рожками на голове. Она будто удивилась Анэте, наклонила головку, посмотрела на старуху, потом, осмелев, побежала через улицу к Анэтиному двору. Бежала так же, как и наш жаворонок по полевой дороге. «Румок прилетел», — вспомнила Анэта, как называла мать эту редкую в наших краях птичку, северного жаворонка, что порой ищет у нас тепла. К большому морозу это. В финскую, когда сады повымерзали, рано румки прилетели. «Снег нужен на озимь!» — подумала Анэта, глядя на птичку, которая повела ее взгляд к воротам…

X

Анэта даже глазам не поверила: ворота были открыты. На дворе стояла серенькая легковушка, словно неслышно спустилась сверху, пока она осматривала вяз. И неведомо почему, приросли к земле ноги, затрепетала душа — и невозможно стало и шагу ступить, будто впереди пустота. Все шло, как и должно было идти, — просто. Сейчас посадят ее в машину и увезут!..

— Где это вы были, мама? Я не знал, у кого и искать. У Гэльки хата замкнута.

Федя быстро шел через улицу, в расстегнутом пальто, без шапки.

Анэта все еще словно не вернулась, словно откуда-то издалека смотрела на сына. Может, потому, что на холоде, в расстегнутом пальто, полы которого развевались на ветру, казался он невысоким, худым, бледным и немолодым, какими выглядят до времени постаревшие от тяжкого труда люди.

Федя не подал руки, обнял мать, прижал к себе.

— Как же это ты сегодня надумал приехать? Я ждала, что завтра…

Анэта все еще не решалась двинуться с места — идти, собираться.

— А как же там твои?

— Здоровы. Лена со мной приехала.

— Вот как! А где ж она? — Анэта глубоко вздохнула.

— В хате. Я боялся, как бы вы тут не замерзли. Хорошо, что топили, не жалели.

— А чего жалеть?

— Пошли в хату, а то холодина. — Федя чуть тронул мать за локоть и повел к крыльцу. — Где это вы ходили?

— К Вале ходила. Вот выбралось время, и сходила, — чтоб опередить Федю и не признаться, зачем собралась к дочке, поторопилась сказать Анэта. — Они ведь как в городе живут, все у них есть. Ты вот и в городе, а тощий какой-то, будто нездоров. Может, кабы тут где работал, так и денег больше было б и здоровее сам.

— Теперь поздно менять, — ответил Федя.

Анэта почему-то долго нащупывала щеколду на дверях из сеней в хату, Федя сам отворил матери дверь.

Лена сидела на лавке у стола в пальто, сложив руки. Она поспешно встала, подошла, поцеловала Анэту.

— Что ж вы не раздеваетесь? Вот на стол чего соберу…

Анэта знала, что теперь надо что-то делать, двигаться, занять себя какой-то работой. Она заторопилась расстегивать кожушок. Что-то надо было придумать… Не такой же еще холод, и не такая она слабая, еще хватит сил за собой присмотреть, эту зиму перебьется…

— Не раздевайтесь, мама. Холодновато в хате. Не надо ничего. У нас же там дети одни на весь день остались. Надо, пока не стемнело, домой вернуться. Взгляните, что с собой хотите взять… А если что еще надо будет, так я съезжу, привезу.

Анэта отступила и села на лавку.

Федя и Лена смотрели на нее, не знали, что сказать и что сделать. Анэта почувствовала, что плачет от внезапной слабости и беспомощности, что у нее нет сил подняться и сделать шаг.

— Чего вы, мама? Что случилось? — встревоженно спросил Федя.

Анэта только покачала головой — ничего, ничего не случилось… И вспомнила, что еще не сделано, из-за чего она не может ехать.

— Как же это… сразу? И окна незабитые, и замка нет, ни на двери, нигде… Надо же в порядке все оставить, это ж хата, а не гумно какое-нибудь!

— Замки я привез. А окна… Придумаем что-нибудь, сделаем. Вы тут с Леной поглядите, что хотите взять с собой. Давайте, давайте, а то сколько там дня осталось.

Больше Анэта ничего не могла придумать. Тяжело, устало поднялась, как в тумане подошла к сундуку, откинула крышку, достала две чистые рубашки, юбку, подаренное еще матерью домотканое покрывало и завязанный в старый платочек свадебный наряд, который она берегла все годы.

Лена молча смотрела на свекровь и не решалась ничего сказать. Анэта стояла перед сундуком, прикоснулась рукой к свежей чистоте сосновых досок, взяла на ладонь крестики и обручальное кольцо, не зная, куда положить.

— Давайте я к себе в сумку возьму, в кошелек, чтоб не потерялись.

Анэта послушно протянула невестке крестики и колечко, закрыла сундук.

— Это все? — удивленно спросила Лена. Анэта только развела руками.

Нечто необычное творилось с нею: и слышала она все будто бы издалека, слабо, как из-под земли, а сама она, маленькая, беспомощная,