Белорусские повести - Иван Петрович Шамякин

— Надо ж вам было раньше сказать.

— Ничего, доченька. Я пройдусь немножко, так, может, и здоровее мне будет, а то еще растрясло б в этой машине.

— А может, побудете еще…

— Да нет. Вдруг Федя приедет сегодня, а я из дому ушла… — наконец сказала Анэта о том, что ее больше всего волновало, из-за чего пришла к дочери. — Думала, чтоб, как он приедет, собралися у меня за столом, посидели в отцовской хате.

— Ой, у вас же там не приготовить ничего… Если явится, так к нам приезжайте, вечером Митя вернется, переночуете.

— Это я знаю, да мне б хотелось… — Анэта не договорила. — А хлев и правда забирайте. Коли не хотите, так я все равно вам его отпишу…

— Бросьте вы с этим отписыванием! Даже слушать противно. Если б нам не на что было жить…

Валя передернула плечами, и Анэта спохватилась:

— Так ты не стой на ветру. Иди в дом, а то еще простудишься. Иди!

Подступала горечь. Сделала движение обнять и поцеловать дочь. Та сама догадалась наклониться, поцеловала мать, остудив ее щеку холодом своей.

Анэта пошла. Грохнули, затворились двери подъезда.

IX

Днем немного посветлело, выше поднялась серая муть, но ветер все так же колюче обжигал холодом. И безлюдно было. Безлюдье это — словно бы надолго, до весны, пока оживут, зачернеют свежей пашней поля, которые сейчас все ровно, серо, опустошенно уходили вдаль и от которых; веяло холодом и обреченностью. Но как просвет, как радость для грустной души, до самого небокрая щедро, густо зеленела озимь.

Анэта остановилась. Когда она шла сюда к дочери, перед глазами был только новый светлый поселок да постройки центральной колхозной усадьбы. Они привлекали взгляд красотой и новизной своею. Ничего больше и не замечалось. Теперь же, когда перед Анэтой лежала та же белая насыпная дорога домой, показалось, что отплыла, стала дальше ее деревня с вековыми деревьями на улице — пускай редкими, но могучими, высокими.

Да и сама деревня будто рассыпалась по полю, редко, просторно стояли хаты. Новые — высокие, крытые железом и гонтом, шифером. С пригорка хорошо видна была вся деревня. Анэта приглядывалась, высматривая свою хату. И пока не нашла Гэлькину, а потом и свою, не могла поверить, что так мала ее хатенка, словно щербина среди всех усадеб, где у каждой поднялись высокие, густые уже послевоенные сады. Еще несколько таких же усадеб-щербин наглядела Анэта. Тех, кого уже либо на свете нет, либо кто так же, как она, поехал доживать последние годы к детям, в город. Хаты так и стояли. Не больно на них теперь находится покупатель.

В дальнем конце деревни, на пригорке, видно кладбище. Там разросся молодой густой березняк, над которым высились две старые, матерые березы с долгими плакучими ветвями. Они уцелели в войну, когда на кладбище шел бой.

Анэта остановилась, оглянулась назад, на дом, где она только что была, на другие дома, на центральную — от новых белых построек, казалось, больше света, простора. А там, где деревня как будто ближе к небосводу, и света осталось меньше… И оттого еще родней и ближе показалась деревня, еще сильней и нежнее защемило сердце, как у матери по самому любимому ребенку. И так пронзительно почувствовала себя Анэта тут, в поле, оторванной от всего того, что с детства вошло в душу навсегда, оторванной от того мира, без которого, кажется, и жизни у нее нет!..

Анэта остановилась, перевела дыхание, медленно огляделась вокруг, сама себя успокаивая, — чего так растревожилась, испугалась, пала духом? Ведь там же, у них, не подала виду, ушла независимая, сама себе хозяйка. А с чего это тут так задрожала? Ее ведь не выгоняют из дому, не бросают одну в холодной хате, как, случается, доживают старики.

А она хозяйка, и хата у нее есть. И сама собой распоряжаться может. Еще захочет — и никуда не поедет.

Анэта услышала, что ее кто-то догоняет, и испугалась: может, Валя в окно увидела, что мать пройдет да остановится, побежала вслед. Оглянулась.

По дороге шел старик. В хромовых сапогах, в галифе, просторных, суконных. В черном приталенном кожушке, в рыжей шапке, с черной сумкой в руках. Человек еще не видел Анэту. Он не смотрел ни вокруг, ни вперед — только себе под ноги, которые как будто забывал поднимать от земли и они шаркали по дороге.

Человек подошел вплотную к Анэте и только тогда опомнился, смотрел ошеломленно, словно не знал, кто она, или не мог понять, кто он сам.

Теперь только Анэта узнала его и не поверила — как осунулся, крюком согнулся Александр Дягель.

— Го, ты? — вместо приветствия воскликнул он. — Чего ты тут?

— Чего и ты. Оба в дороге.

— Оно и правда…

— А ты откуда? — не удержалась Анэта и тут же спохватилась, вспомнила, что рассказала ей Галька.

— Из Слуцка иду. Ты, должно, слышала? Ногу отняли хлопцу.

— А, господи!.. Слышала.

— Из больницы иду…

Дягель не договорил, сбросил рукавицу и неловкими пальцами снял каплю, что повисла под носом, — старческая капля от холода.

— Ты домой? Так пошли вместе, — сказал Дягель и медленно зашаркал сапогами, ровно тащил их за собой.

— Пойдем, куда денемся.

Анэта чувствовала теперь себя как будто выше Дягеля, который, сколько она помнила, начальствовал над нею всю жизнь почти, пока не выпроводили его на пенсию.

— Я вот гляжу на хату свою, а домой идти не хочется. Посмотри, какая хата! Со всей округи видна. Как церковь, а?

— Блестит, да по нонешним временам больше на часовенку тянет.

Анэта усмехнулась: хоть и блестела крыша, но не так уж выделялась между новых хат, что хоть и не под оцинкованным железом, — построился Дягель на старой усадьбе, всю жизнь подновлял, переделывал отцову хату… Где ж ее равнять, эту старую постройку, с новыми, по-нынешнему ставленными домами!

Дягель быстро глянул на Анэту, должно быть, только теперь услышал и насмешку в ее голосе, и независимость, и даже превосходство над ним. И заговорил степенно, как когда-то на собраниях:

— Известно, с тем, как теперь строятся, не сравняешь… Да разве ж ныне такое дерево, как когда-то, без подсочки, смоляное, сносу ему нет? Да и как зарабатывают сейчас! Это ж не мы, что за копейку колхозы поднимали, для себя хлеба не имеючи… Как ты трудилась, драла век эту землю! Изо дня в день,