Белорусские повести - Иван Петрович Шамякин

— Не хочется, Антик. Видишь, который год уже матери твоей нету. Ровесницы же мы были. Сколько можно и жить, и есть, и работу работать? Помирать, видно, давно мне пора, Антик.

— Что вы, тетка! Туда всегда возьмут, а вот назад — нет. Как мать моя когда-то говорила, из леска придешь, а из песка — нет.

— Садитесь, Антонович, садитесь, — пригласила Валя.

— Я ведь только из дому, из-за стола.

— Садитесь, Антонович, а то я спешить буду, еще подавлюсь, — пригласил и Митя.

Анэта смотрела на председателя, на то, как ухаживает за ним дочка, вспомнила его мать в поле, повозочку, где лежал младенец с соской из жеваного хлеба. Теперь кажется, что этот начальнического вида человек не мог никакого отношения иметь к тому маленькому и крикливому ребятенку в повозочке на поле. Анэта хорошо помнила даже эту повозочку с длинным выгнутым дышлом и с деревянными колесами. С одного колеса соскакивала шина, и ее привязывали веревочкой к ободу.

— Так как ваше здоровье, тетка? — спросил председатель, присаживаясь к столу.

— Видишь же, еще и вина вот выпила.

— Ну, значит, молодцом.

— Поеду к Феде на зиму. У дочки, вишь, и печи нету, чтоб вдвоем со сватьей возле нее ссориться. Да и хату если продам, то копейка Феде не лишняя будет. Вы хоть и работаете больше и не такая чистая работа, да теперь как паны живете, все у вас есть. Мои, вишь, и огород засадить не захотели…

То ли от выпитого, то ли оттого, что посторонний человек тут, Анэта вдруг почувствовала какую-то горькую легкость, говорила, как бы посмеиваясь над собой, но не без задней мысли.

Председатель слушал Анэту, согласно кивал головой, улыбался.

— Вот я и говорю. Ты же, Антик, вместе с Митей работаете. Дай ты им квартиру в таком вот малом домике, чтоб и огород был, и садик. Хлев у меня не старый, пускай заберут, себе поставят. Поросенка какого или курицу держать будут.

— Перестаньте, мама! Противно слушать. Человек в дом зашел, а вы и посидеть не дадите! — перебила Анэту Валя.

— Правильно, правильно тетка говорит! — отозвался председатель. — При желании и корову держать можно.

— Я же им давно об этом, Антик, толкую. Так разве ж она послушает меня? — пожаловалась Анэта на дочку, не замечая, как переглядываются, улыбаются Митя и председатель.

— Ну, прямо язва, а не мать! И вы же, Антонович, помните, ввек никому не смолчит, все спорит, дерет землю от самой весны, мотыжит поле, жито серпом пилит от темна до темна, и нас, детей, за собой тащит! Что уж мы были, голодные, зеленые, от ветра качались… А она сама прямо падает и на нас сердится, бьет. Работай, чтоб тебя доля побила! Да что теперь говорить…

— Ишь, как ты вспоминаешь. А что я могла, вдова? Как умела, однако же вырастила и вывела вас в люди! За это спасибо скажите.

— Всякое бывало, всякое… Вы, тетка, попробуйте помидор. Видите, как с грядки. — Председатель положил Анэте на тарелку помидор, спросил у Вали: — Как, Валя, новый котел? Не холодно зимой будет? А то померзнут твои больные.

— Хорошо греет, спасибо вам, Антонович. Что ж вы ничего не едите? Может, хоть кофе заварю вам?

— Кофе давай.

Валя насыпала зерна в мельничку, включила ее. Анэта внимательно присматривалась к дочке, но Валя не чувствовала ее взгляда, хлопотала у плиты. Теперь и правда не верилось, что гладкая, складная женщина была когда-то худенькой, тоненькой. Валя родилась в войну от Борисова, и Анэта записала дочь после войны по первому своему, по Михаилу.

А еще Анэта вспомнила то, о чем говорила дочка.

…Норма ржи была на самом большом и далеком Ужанском поле. Ближе к деревне, за огородами, сажали картошку, а на взгорке, за узкой полевой дорогой, — межа, поросшая красноватым блестящим чернобыльником, цикорием да ромашкой с васильками и — широкий ржаной простор. Анэта любила это поле, ждала того года, когда будет на нем посеяна рожь. Сколько себя помнила, на Ужанском всегда рожь родилась густая, толстая, как камыш, с полным колосом. Жать ее было трудно, особенно же в логу, где росло много травы и где рожь была густо перевита вьюнком. Не выдрать из зелени и травы сжатую горсть. А потому мужики, что выделяли участки, давали ей норму в логу. Да и самую норму норовили дать там, где рожь погуще. В этом Анэту не переспоришь: она вдова, заступиться некому, вот и делают, что захотят.

В первый день Анэта никогда не становилась на свою полосу. Она шла к бригадиру ругаться. Бригадиры, хотя и часто менялись, знали об этом, а потому старались не попасться ей на глаза. Тогда над всем полем, до самого края, разносилось «…а чтоб глаза твои света не видели! А чтоб из тебя кишки повырывало!..» Проклятьям не было конца. Услышав этот голос, бригадир норовил к своей лошадке, что паслась у межи, — от греха подальше. Анэта и не надеялась поймать бригадира, но уверена была, что тот все равно услышит. Терпеть же, пока увидит его, Анэта не могла. Если же случалось, что бригадир попадал под горячую руку, интересно было посмотреть, как Анэта преграждала дорогу лошадке, поблескивая серпом в руке, и как дергала его за ногу, чтоб тот слез с коня. А бригадир слезать не хотел, старался вырваться…

Назавтра охрипшая, злая, Анэта вставала еще затемно. И пока кончался день, у нее было сжато больше, чем у кого бы то ни было.

Когда подросла Валя и пошла жать, она пыталась удерживать мать, но та ее не слушала. Мужчины в деревне пересмеивались — «Анэта зажинки справляет».

В жатву вставала она до света, когда только где-то вдалеке чуть забрезжит и медленно, незаметно негустая летняя тьма переходит в сумерки — легкие, светлые. А потом и вовсе развиднеется, и только, будто из тоненького полотняного лоскута, висит в небе белый месяц да на востоке загорается бледным пламенем горизонт.

В такое время только тишина над землей. За околицей ровной серой скатертью лежит роса и ни одного темного пятнышка от человечьего или коровьего следа. И одиноко за деревней, даже как-то не по себе от этой величавой полевой бесконечности и молчания. Кажется, что ты совсем одна и весь мир глядит на тебя, а ты такая маленькая под этой синеватой высотой с пришитым белым лоскутком месяца. Поэтому вздрогнешь, когда неожиданно вспорхнет в небо из колеи, из мягкой, пухлой ныли жаворонок, ведь вместе с жатвой кончается и его песня, будто высох за летний зной и не струится