Белорусские повести - Иван Петрович Шамякин

Сватья сидела в комнате на диване, опершись локтями на колени и подперев голову. Сосредоточенно уставилась в телевизор, где худенькая женщина в очках что-то говорила то сама себе, то поворачиваясь к тем, кто смотрит, и рисовала на доске мелом бесконечную цепочку каких-то кружков, цифр. Сватья не отрывала глаз от экрана, как будто боялась пропустить хоть слово.

Анэта постояла, посмотрела то на телевизор, то на сватью. Никак не могла привыкнуть, что та носит такую широченную пеструю юбку и завязанную на лоб косынку. Анэта шевельнулась, кашлянула. Сватья удивленно посмотрела на нее, будто не узнала. Проворно вскочила, улыбнулась во весь рот, где не осталось ни одного переднего зуба.

— Сва-атья! Чего ж стоишь на пороге? Заходи!

Она двинулась навстречу, подала руку, и они трижды поцеловались.

Анэта подошла к дивану, неловкими руками расслабила узел платка, сбросила его, осталась в тонкой белой косынке, расстегнула кожушок, присела.

— Раздевайся, сватья. Тепло в доме. Тепло-то.

— Разденусь. Пропади оно пропадом. Отдышусь малость с дороги. На дворе холод с ветром, кажись, а употела…

— Давно сватья-то в гостях не была, давно.

— Далеко, Домна. Покуль дойдешь — души в теле не чуешь.

Анэта тоже посмотрела на телевизор, старалась понять и ничего не понимала из речи женщины в очках.

— Разве ж это она не по-нашему говорит? — спросила у хозяйки.

— А я и не знаю. Гляжу и слушаю, а не знаю, — отвечала Домна.

Ума не приложить, о чем разговаривать с Анэтой, — не так часто они встречались. О том, что Анэта собирается поехать в город к сыну, Домне было известно. Знала, что ее сын Федя — рабочий, что у него две девочки, что купил машину, а потому ему, конечно, теперь труднее, чем Вале. И пускай он, если согласится мать, забирает ее хату, все хозяйство — не такие малые деньги можно получить…

Домна знала все это. Но вот спросить у Анэты, когда поедет к сыну, не решалась. Что-то мешало спросить, хотя и правильно все было, кажется, и никому не в обиду. Может, потому, что ее самое привезли из дальних краев, от родни и родных мест, и она на себе испытала, что это значит — старому человеку ехать невесть куда!.. Не дай бог никому испытать на чужбине долгие холодные, дождливые дни, хотя ты и в тепле и в холе, и не слышно твоих шагов в мягких туфлях, а сквозь запотелое от кухонного пара окно смотрит на тебя незнакомая, чужая сердцу полевая даль. Тогда ни с того ни с сего оборвется, упадет сердце от смертельной тоски!..

— Чтой-то мы, сватья, сидим тут и смотрим. Пошли пообедаем.

— А молодые разве дома не полдничают?

— Чего?

— Говорю, Валя с Митей разве не обедают дома?

— Дома. Митяй Валю на мотоцикле привозит.

— Подождем их, пожалуй. А внучек где?

— В школе.

— Как же он учится?

— Сказывают и Митя и Валя, что хорошо.

— Чтоб хорошо учился надо. Я ведь когда-то и Федю, и Валю учиться заставляла. За работой света белого не видела. И их понуждала работать. А как же. Осенью сколько того дня. А вечером и в хате холодно, и керосин не всегда бывал, чтоб каганец на шестке поставить. Хоть ты лучину жги. А они сидят на остывшей печи, голодные, холодные. Федя читает, а Валя аж в рот ему глядит. От него и читать научилась. Напрасно говорят, что я глупая была. Кто бедный, тот и глупый. А кабы на работе не убивалась, кабы детей не принуждала, не заставляла, то и не вышли бы в люди. Валя и теперь, бывает, меня попрекнет… А вот зря, вывела я детей в люди. Сама пусть не жила, дети поживут… Федя когда идти в школу собрался, дала я ему узелок, чтоб развязал. Развязывай, говорю. Коли развяжешь, то и всю науку развязывать будешь…

— Трудно-то учиться. Митяй наш собирается учиться еще. Работа здоровей. На что ему та наука? Я-то ничего не говорю.

Анэта сунула руку в карман, чтоб взять платочек, утереть лицо. Нащупала узелок с деньгами, вспомнила, зачем брала их. И, как будто Домна могла увидеть эти деньги, объяснила:

— Это ж знаете чего я пришла? Сон мне приснился сегодня, будто я маленькая… Сон этот к тому, что приедет Федя. Я и думаю…

Анэта не договорила, умолкла, заметила, что Домна не слушает ее, смотрит в окно, думает о чем-то своем, потом, как бы спохватилась, спросила у Анэты:

— Пошли, пожалуй, вместе на стол накроем.

— А как же.

Анэта встала, сбросила кожушок, шагнула к двери в кухню, оглянулась. Большое окно в комнате завешано тоненьким, как туман, тюлем, почти во всю комнату лежит красный ковер. Вдоль одной стены стоят блестящие черные застекленные полки с книгами, с вазочками. Два мягких кресла на ковре у столика застланы, как и диван, на котором сидела Анэта, покупными покрывалами в мелкую черную шашечку, как ткали когда-то сами в деревнях. В этих постилках, в блестящих полках, в белых, как вуаль, занавесках, в глыбе синего стекла, в которую вмонтированы часы с золотыми стрелками, стоящие на телевизоре, чувствовался покой и достаток.

Анэта только теперь заметила, что ее кожушок, свернувшийся клубком на диване, как пригревшаяся лохматая собака, здесь не на месте. Да и сама пришлепала на ковер в валенках и галошах, как привыкла у себя в хате.

«А пропади ты пропадом, старость. Привыкаешь не следить за собой. Хорошо хоть, что никого больше дома не было!» — укоряла себя Анэта. Забрала кожушок с платком, вынесла в прихожую, не достала до вешалки и аккуратно положила кожушок в угол, на него платок.

Подумала, что нельзя снять валенки, потому что надеты они на босу ногу.

— Сватья! А сватья? — позвала Домна.

— Ага, иду, иду, — будто захваченная врасплох, отозвалась Анэта и заспешила в кухню, покорно и безропотно. Ни следа не осталось от утренней уверенности, спокойствия. Теперь, как у чужих людей, она оглядывалась, прежде чем ступить или сказать слово…

VIII

Анэта постояла на пороге кухни, бросила взгляд на белые шкафчики, висящие на стене, на плиту, которую зажигала Домна, и не знала, что ей здесь делать и чем помочь. И, чтобы скрыть свою растерянность, нарочно спокойно сказала:

— А я боюсь этого газа. Свет не такой страшный — щелкни только выключателем.

— Чего бояться-то? Скоро все варится.

— Ну так чем же мне вам помочь?

— Посидите, сватья.

— Давайте хоть хлеба нарежу или