Белорусские повести - Иван Петрович Шамякин

больше на землю невидимый тоненький ручеек. А может быть, короткий век его песни напророчила в пору зеленой листвы кукушка и сама давно загрустила без песни, словно поклялась совсем бросить свою ворожбу, и будет молчать долго, пока не совершит свой круговорот солнце и не вернутся дни молодого листа и неба.

После росной травы и прохладной ночной земли нежно-теплой кажется ступням дорожная пыль, и только режет глаза и не хочет шевелиться сонное тело, но дочка не отстает далеко от матери, идет следом за белой торбою с едой, которую та несет.

В торбе хлеб, лук, несколько маленьких, первых еще огурцов и кусок сала — Анэта убеждена: чтоб хватило силы жать, не надо никакого молока, нужно только сало, и потому продавала на деньги даже колбасы, но сало оставляла на лето, чтоб хватило до Покрова…

Валя берет в другую руку обернутые тряпкой серпы, вподбежку догоняет мать. Анэта не оглядывается, смотрит вперед, словно хочет увидеть, нет ли уже кого там, на поле. И она будет так идти чуть не бегом, пока не взойдет на пригорок, откуда видно уставленное суслонами поле, сжатые полосы.

Ни разу еще не было, чтоб кто-нибудь раньше Анэты приходил на свою делянку, разве что молодые девчата, чтоб подразнить ее, сговорятся и нарочно придут еще затемно. Тогда Анэта, увидев их, прямо бегом шпарит…

Жать Анэта ходит босиком, а чтоб не колола стерня, обматывает икры тряпками.

Уже у своей полосы, развернув серпы, она заметила, что три суслона повалены. Она знает, кто это сделал — Ельницкого байстрюки, которые вчера вертелись возле матери, а та нарочно научила их, будто Анэта не умеет ставить суслоны так, чтобы не валились.

Самой идти ставить суслоны не хочется, хорошо и легко жать, пока рано, не печет солнце, и Анэта отправляет Валю. Бубнит еще что-то себе под нос, берет первую горсть и ничего уже больше не слышит и не видит. Только росный, теплый запах хлебов, жесткое шорханье серпа. И на перевясло ложится первый сноп: она связывает его туго, прижимая коленом. Даром, что они у нее большие, как кули, она вяжет их крепко, чтоб не рассыпались, когда возьмешь на вилы.

Только когда остановится и выпрямится, чтобы, зажав под мышкой один конец, свить перевясло, видит, как медленно, не торопясь, ставит Валя суслоны — точно пришла работать на чужое, еле шевелится.

А уже выглянуло солнце и позолотило колосья на далеком взгорке, где кончается ее делянка…

Анэта нажала с полкопны снопов, когда спохватилась, что Вали нет и что один суслон так и не поставлен, положила серп, с перевяслом в руке заспешила туда…

Валя сидела прислонившись спиной к снопу. От него, казалось, струилось тепло, и, может быть, потому так окутывало покоем, а солнечные лучи, как нежные пальцы, прикасались к лицу, мягко закрывали веки.

— А, чтоб ты опухла, не выспалась еще! Чтоб ты колодой легла! Люди идут, смотрят! — И Анэта, оглянувшись на поле, где уже видны были жнецы, как держала, наотмашь хлестнула дочку перевяслом по лицу раз, второй. Та спросонок даже не вскочила с места, только отшатнулась, испуганно широко раскрыла глаза и закричала протяжно, отчаянно:

— А ма-а-мо-чка-а! А за что-о-о!

И в глазах у дочери вспыхнул такой ужас, что Анэта испуганно попятилась, растерялась, почувствовала, как от острой жалости к дочери облилось кровью сердце, шагнула, готовая сама заплакать, но, увидев, что Валя опомнилась, ничего с ней не произошло, еще раз хлестнула, уже без злости, по спине, как будто хотела убедить себя, что нельзя иначе, и погнала перед собой, приговаривая:

— Я тяну из себя жилы день и ночь, а она вон как мне помогает! Чтоб ты заснула и не проснулася!

Дочка упорно молчала, только сжалась вся, втянула голову в плечи и не пыталась убежать, будто не чувствовала, что ее бьют.

Через год сказала, что поедет поступать учиться после семилетки, уехала из дому и не вернулась, пошла на строительство, а потом завербовалась в Карелию…

— Мы с тобой, Дмитро Васильевич, как пьяный поп с дьяконом: один за здравие, а другой за упокой. Я тебе про людей, а ты мне про тракторы. — Председатель встал из-за стола, давая понять, что довольно спорить. Поднялся и Митя. И Валя.

— Сватья, а сватья, почто не ешь? И вина не выпила. Я тебе за компанию помогу.

Домна налила себе в рюмку вина и, не дожидаясь, пока выпьет Анэта, опрокинула рюмку в рот.

— Закусывай, сватья, закусывай! — потчевала Домна, и Анэта согласно кивнула головой, взяла на вилку остывшую картофелину. Есть не хотелось ничего, даже помидора, который можно было взять и рукой, потому что никто не обращал на нее внимания.

— Сватья, почто молчишь? Поедет сейчас Митяй, — напомнила Домна.

Анэта встала из-за стола, вытерла руку о юбку, направилась к кожушку, где лежали деньги, но подумала, что ничего не сказала про Федю, да и не до того сегодня Мите и Вале.

— Так вы, может, что хотели, мама? — спросила у нее Валя и только теперь заметила, что мать ничего не ела. — И не ели ничего.

— Не хочется мне. Спасибо, — Анэта чувствовала, что надо что-то сказать, ведь не поверят, что ни с того ни с сего приходила она. — Про хлев я думала скажу. Ну, а если нет… Ага, еще попросить хотела: привези, Митя, досок, окна забить… А то дети снежками еще стекла за зиму повыбивают.

— Ерунда это, мама, сделаю, — махнул рукой Митя и снова обернулся к председателю.

Анэта с облегчением вздохнула. Но почему-то горячо, горько сжалось сердце, и Анэта теперь только хотела скорей уйти, распрощаться, как будто потом станет легче.

— Сватья, а то, может, погостишь у меня? Чего тебе спешить? Чай, никто не ждет?

— Да нет, сватьюшка, пойду я. Выпила, а оно мне лишнее.

Острое чувство своей беспомощности, ненужности обожгло и обидой и жалостью к себе. И лишь мысль, что ничего тут не изменишь, удерживала Анэту.

— Так почему ж вы сразу не сказали? Давайте помогу вам одеться. Подвезут вас мужчины, — заторопилась Валя. — А Митя досок подкинет завтра.

Анэта только кивнула головой. Домна вышла следом из кухни:

— Так давайте, сватья, посошок на дорожку…

Сватья разрумянилась, оживилась. Вино пошло ей на пользу.

— Хватит вам, а то голова болеть будет. Придет мальчишка из школы и не поко́рмите! — крикнула на свекровь Валя.

— Зачем болеть, чай не водка, — неуверенно возразила Домна и все же вернулась на кухню.

Валя помогла матери одеться, завязала платок, открыла дверь на двор.

Дверцы машины хлопнули, и она