Белорусские повести - Иван Петрович Шамякин

Дягель уверен был, что не согласиться с ним Анэта не может, и он придержал шаг, повернул к ней голову.

— Почему же это забыли? Дали вот пенсию. Разве мало? Ты же здоровый еще, на своем хозяйстве во как ворочаешь! Не скажешь же, что бедно тебе живется… Заплакал! Ты же с голоду не пух, дети твои без хлеба не сидели, в войну тебя ни по лесам, ни по фронтам не гоняло! Или ты за плугом маялся, или за косой пуп рвал? Как все ни шло, как ни менялось, как ни перетряхивалось, а ты, как то дерьмо, все наверх выплывал да нами командовал… Как только где кому покомандовать надо было, так ты тут как тут под рукой. А теперь заскулил… Хоть бы перед кем другим, а не передо мной. Я ж твое нутро насквозь знаю! Ох, как я тебя, трутень, насквозь вижу и хорошего о тебе никогда не думала и не думаю, знай это, Александорка!

Анэта заметила, как приостановился Дягель, выпрямил плечи, даже больше стал, злобная краска оживила лицо, остро глянули глаза, поджались губы, и на какой-то миг Анэту пронзил страх, вернее, не страх, а тень того постоянного страха, который когда-то жил в ней и который исходил от Дягеля. Но она тут же вспомнила, чья она мать и кто теперь Дягель.

Должно быть, об этом вспомнил и Дягель, потому что только наклонил голову, набычился и тверже зашагал по дороге.

— Думаешь, моя работа легкая была? Это кто не пробовал начальничьего хлеба, тот так думает. Что, разве душа у меня не болела, на все глядючи? Время такое было, кому-то надо было дело делать, хоть и не по душе оно… Ну, не я, так кто-нибудь другой над тобой стоял бы. Может, и такой, как я, потачки не дал бы. Может быть, так по-хорошему и не вышло, как теперь сталось…

— Да нет, Александорка, ты со мной не равняйся! Твоя и моя жизнь — две дорожки! Я век работала, а ты колхозное добро растрясал, чтоб урвать себе можно было. Моя дорога в жизни во какая, — Анэта показала рукой вперед, на дорогу, — а твоя, — она показала в сторону, на тропинку, что вилась по промерзшей пахоте, — такая. Она будто и выгодная, и напрямки, однако же ненадолго. Перепашут ее — и следа не останется. Есть бог на свете, как ты ни крути. От армии ты выкрутился, от партизан…

— А ты партизанка, а! Байстрючку с Борисовым прижила! Я на связи с партизанами стоял! Меня с семьей немец в любой час мог в пыль и в прах!.. Справка у меня есть.

— Есть же должно, а то черта ты усидел бы! Люди бы из тебя душу вытрясли. Как и ты из них тряс. А ни мне, ни Борисову ты не судья. Вырастила я дочку, вот на виду у людей, и никто меня не попрекнет!

Чем больше говорила Анэта с Дягелем, тем больше чувствовала свою силу, свою правоту и уверенность в себе, которую потеряла было у дочки. Уверенности прибавляло и то, что она всю жизнь твердо знала: нельзя Дягелю со своей неправдой равняться с ней. Если раньше эта вера была у нее неосознанная, то теперь, когда уже прожита жизнь и она сама все поставила на свои места, Анэта могла и сравнивать, и не только сравнивать, а должна была не дать Дягелю равняться с нею, показать ему его настоящее место. И тут, в поле, на дороге, вдоль которой трепетал реденький, засохший быльник, ей и вздумалось сказать этому человеку с преждевременной старческой каплей под носом все, что он от нее заслужил.

Дягель будто не почуял этой ее агрессивности, которой не мог ожидать, когда начал разговор. Человек помнит только сделанное им добро и забывает про боль, которую сам причинил. Он промолчал, в надежде, что не даст Анэте нового повода и та тоже будет молчать.

Но Анэта не могла остановиться, чувствуя свою правоту.

— Нет, Александорка, ты, может, думаешь, что тебя тем обидели, что убрали без славы и почета? Благодари бога, что тебя вовремя не тряхнули за твои дела… Добралась и до тебя власть, раскусила, сидишь теперь хвост поджав, как собака под забором, выжидаешь… Может, и несправедлив бог, что тебя через детей твоих карает… Дети ведь не виноваты. Вот тебе и добро твое нажитое! Сам хуже меня согнулся… Со-ба-ке под хвост это добро! Вот!

— Ты что, так твою!.. Растопырилась, рот разинула! — Шаркнув сапогами, Дягель так резко повернулся к Анэте, что не удержалась капля под носом. — Ты моих детей не трожь! Век землю драла, ничего, окромя земли, не знаешь и не видела! Каб малость поумнее была и язык покороче, то меньше и работала б, и больше имела, и с голоду не пухла бы! А тебе все мало было, все землю драла. А там, где ты землю, праведница, драла, и места тебе на старости не осталось. На край света увезут подыхать. А оттуда в Грэзкую богадельню вернешься, ее нарочно к твоему приезду в желтенькое побелили… Вот там твоему языку воля будет, ого!

Дягель еще больше раскраснелся, выпрямился, и теперь Анэта видела, что и правда здоровья ему еще хватает. Но крик не испугал, и слова не уязвили.

— Да нет, Александорка, сама я еду. Как говорится, что шахиня какая в машину сяду, и повезут. Дети у меня в люди вышли…

— Го-го! Дети в люди, а ты в белый свет.

— Пускай. Я, может, и в землю уже. Но я человеком туда пойду, а ты падалью. И ты на мою жизню не равняйся! Не тебе ее судить! Я твою судить могу!

— Ну трепли, трепли языком! Это ты умела делать. Трепли, до дома еще далеко! — Дягель усмехнулся — нарочито спокойно, уверенно — и свернул на ту стежку, на которую показывала Анэта. Пошел быстро, даже постукивая сапогами по мерзлой земле.

Анэта едва сдержалась, чтоб не добавить ему вслед по извечной бабской привычке. Остановилась, перевела дух. Разозлилась на Дягеля, жалела, что увернулся, не дал выговориться.

Потом оглянулась на пройденную дорогу, бросила взгляд на деревню и заторопилась. И чем ближе подходила, остывала, тем больше чувствовала, что задели за живое ее Дягелевы слова. Что-то в этом роде приходило и самой в голову, но так смутно и неясно, такими слабыми намеками, что и обдумать невозможно было, не то