Ювелиръ. 1807 - Виктор Гросов

Ночь. Самое глухое время, когда Петербург, уставший от дневной суеты, затихал, погружаясь в вязкую, беспокойную дрему. Для меня это было единственное время, когда я мог быть собой. Когда спал мой тюремщик, Поликарпов. Его пьяный, прерывистый храп, доносившийся из-за дощатой перегородки, был для меня сигналом к началу священнодействия.

Я двигался беззвучно. Сначала — подготовка. Я бесшумно перетащил в центр сарая, под тусклый луч лунного света, мою главную машину — отремонтированную самопрялку. За несколько ночей я превратил ее из рухляди в прецизионный (по меркам этого времени) станок. Я укрепил станину, смастерил из пропитанных жиром деревянных втулок подобие подшипников, чтобы убрать биение шпинделя, и приладил на него идеально ровный деревянный диск.

Первым делом — расчеты. Моим пергаментом стала старая, закопченная доска, а карандашом — уголек из остывшего горна. Я присел на корточки. На доске начали появляться цифры и формулы. Я рассчитывал профиль асферической линзы. Это была вершина оптического искусства, задача невероятной сложности. В отличие от простой сферы, асферическая поверхность имела разную кривизну в центре и по краям. Такой профиль позволял одним махом убить двух зайцев: избавиться от сферических искажений, давая резкую картинку по всему полю, и заодно скорректировать астигматизм этого тела. Лупа, настроенная идеально под мой глаз. Мое личное, уникальное оружие.

Расчеты заняли почти час. Я стер все следы своего интеллектуального преступления. Время приступать к практике.

Первую попытку я решил сделать на бутылочном стекле — отработать технологию, набить руку. Я закрепил осколок на палке с помощью смолы. Раскрутив станок ногой, я начал грубую обдирку. В ночной тишине звук скрежета стекла по песку казался оглушительным. Каждый раз, когда храп за перегородкой затихал, я замирал.

Шлифовка. Полировка. Контроль качества. Для контроля я использовал метод колец Ньютона. В качестве эталонной плоской поверхности служил идеально ровный скол того самого хрустального графина из аптеки. Положив на него свою почти готовую линзу и поднеся огарок свечи, я вглядывался в радужную картину интерференционных колец. Они были почти идеальны. Почти.

Я вернул линзу на станок для финальной доводки. Еще немного, и… раздался тихий, сухой щелчок. Линза в моих руках треснула. Неделя ночной, кропотливой работы — впустую. Внутри дешевого бутылочного стекла было скрытое напряжение, которое не выдержало последней обработки. Я сдержал рвущееся наружу проклятие. Это была плата за опыт. Урок осторожности. С драгоценным хрусталем такого случиться не должно.

Следующую ночь я начал все сначала. Будто сама судьба дала мне второй шанс, когда я разбил именно две емкости. Он был тверже, неподатливее, но и гораздо «честнее» — без внутренних дефектов. Час за часом, ночь за ночью. Обдирка, шлифовка, полировка. Я работал медленно, медитативно, постоянно контролируя поверхность. Я боролся с вибрацией станка, подкладывая под него куски войлока. Я создал специальный профильный инструмент из меди, чтобы вручную доводить асферическую кривизну, проверяя ее по теневой картине — примитивный метод Фуко.

Это было на грани человеческих возможностей. Но к концу второй недели работа была закончена. Линза была готова. Идеальная, прозрачная, холодная на ощупь.

Оставалась оправа. Я выточил ее из куска латуни, за которую «дядя» прибьет. Это была сложная конструкция, позволяющая точно позиционировать линзу относительно глаза.

Последняя ночь. Финальная сборка. Я установил линзу в оправу, закрепил ее, расклепав края.

Все.

К утру мой инструмент был готов. Он был небольшим, размером с крупную монету, и увесистым. Я вставил его в простую оправу из куска кожи, чтобы его можно было держать у глаза. Это был сложный оптический прибор, рожденный из грязи, мусора и знаний, которым здесь еще только предстояло появиться. Я спрятал его в самый надежный тайник.

Утро. Поликарпов, проснувшись с тяжелой головой, отправился к соседу за опохмелкой. Это был мой шанс. Десять, может быть, пятнадцать минут абсолютной свободы и тишины. Я подошел к верстаку, где лежали инструменты моего тюремщика, и взял его увеличительное стекло. Поднес к глазу. Мир, как и прежде, прыгнул на меня, увеличившись, но оставаясь при этом мутным, неверным. Изображение в центре было сносным, но по краям все плыло и распадалось на радужные ореолы. Я посмотрел на свои пальцы — они выглядели как толстые сардельки с размытыми линиями. Это был взгляд сквозь кривое, больное стекло.

Затем я достал из тайника свое творение. Моя асферическая линза была холодной и тяжелой. Я поднес ее к глазу.

И мир преобразился.

Никакого прыжка. Никаких искажений. Пространство просто приблизилось, сохранив свою геометрию и чистоту. Резкость. Абсолютная, кристальная резкость от центра до самого края. Никаких цветных контуров, никакой радужной грязи. Я снова посмотрел на свои пальцы. И впервые за все это время я увидел их по-настоящему. Я видел тончайшую сетку папиллярного узора, каждый завиток и пору. Я мог сосчитать волоски на костяшках.

Я перевел взгляд на верстак. Обычная медная пластина, которую я полировал вчера, превратилась в микроскопический пейзаж, испещренный долинами и хребтами царапин. Я видел то, что должен был видеть, — истинную структуру поверхности. На край верстака села обычная комнатная муха. Я навел на нее свою оптику. И замер. Я видел сложное, совершенное существо, фасетки ее огромных глаз, тончайшие волоски на ее лапках, видел, как пульсирует ее брюшко.

В этот момент я испытал глубокое, пьянящее чувство контроля, абсолютного контроля над материей. Я стал единственным настоящим профессионалом в мире дилетантов. Поликарпов, и такие, как он, работали на ощупь, полагаясь на удачу и грубый навык. Я же теперь мог опираться на точность. На знание. Игра будет идти по моим правилам.

Я опустил лупу. Мир снова стал плоским и нечетким. Но я уже знал, что это — иллюзия. Настоящий мир был там, за гранью их восприятия. И у меня был единственный ключ от двери в этот мир.

Это была власть видеть то, что скрыто от других. Власть создавать совершенство, недоступное для них даже в мыслях. Я мог теперь работать с допусками не в десятые, а в сотые и даже тысячные доли миллиметра. Я мог наносить гравировку, которую можно будет прочесть только под микроскопом. Я мог гранить камни так, чтобы каждый луч света, попавший в них, работал по рассчитанной мной траектории.

Я спрятал свое сокровище. И в этот момент мой план побега изменился. Раньше я думал просто сбежать, раствориться в толпе,