Ювелиръ. 1807 - Виктор Гросов

Теперь я буду готовить свой уход. Я понял, как именно я смогу создать свой стартовый капитал. В условиях кризиса, вызванного Тильзитским миром, никто не станет заказывать новое, дорогое украшение. Но разорившиеся аристократы будут нести в заклад и на продажу свои фамильные драгоценности. Старые, испорченные, вышедшие из моды. И рано или поздно в эту мастерскую попадет действительно ценная, но поврежденная вещь.

Вот он, мой план. Дождаться такого заказа. И, используя свою технологию, превратить заказ в нечто на порядок более ценное. Создать шедевр, который заставит говорить о себе. Который привлечет внимание тех, кто действительно разбирается в искусстве.

Я уйду с триумфом, оставив их всех далеко позади, в их мутном, несовершенном мире. Я смотрел на свои руки семнадцатилетнего мальчишки. И впервые я почувствовал, что это — мои руки. Инструмент, который теперь был вооружен знанием и силой, недоступной ни одному императору. Игра началась по-настоящему.

Глава 4

Сентябрь 1807 г.

Шанс, которого я ждал, явился в образе маленького, суетливого человечка в потертом донельзя сюртуке. Он вошел в мастерскую, укутавшись от сентябрьской сырости, и положил на верстак сверток из засаленного платка. Это был один из тех бедолаг, которых Тильзитский мир плодил сотнями — мелкий помещик, чьи доходы от экспорта пеньки испарились вместе с английскими кораблями в порту.

Поликарпов, который как раз опохмелялся после вчерашнего, посмотрел на посетителя с плохо скрываемым презрением.

— Чего надобно? — процедил он.

— Починить бы, мастер, — заискивающе пролепетал помещик, разворачивая сверток. — Фибула… прабабкина еще. Вот, застежка отломилась, да и вид… непотребный. Может, можно как… в божеский вид привести? Чтобы в заклад принять не постыдились.

На верстаке лежала старая серебряная фибула. Вещь была добротная, с остатками черни и тонкой гравировки, но время и небрежение сделали свое дело: она была тусклой, поцарапанной, с обломанной иглой. Поликарпов лениво ткнул в нее пальцем.

— Цена этому — по весу серебра, и то немного. Работа будет стоить дороже этой дряни.

— Да я заплачу, заплачу! — засуетился помещик. — Вот, три рубля ассигнациями. Больше нету, ей-богу.

Он говорил, а я, стоя в углу и делая вид, что перебираю инструмент, ловил каждое слово. Помещик, видимо, не заметив меня, понизил голос и зашептал Поликарпову, как на исповеди:

— Это ведь не мои… то есть, мои, конечно, но… Князь-племянник, Оболенский, сжалился. Дал вот три рубля. Велел, говорит, приведи свою рухлядь в порядок, дядя, прежде чем к ростовщику бежать, стыдно смотреть. Сказал еще, что зайдет завтра поутру, поглядеть, не пропил ли я и эти деньги… такой уж у него нрав, шутливый.

У меня внутри все замерло. Оболенский. Князь. Гвардеец. Я не знал, кто это, но сочетание слов говорило само за себя. Это был человек из другого мира, куда я стремился. И он будет здесь. Завтра.

Поликарпов, услышав про князя, немного оживился. Это был шанс напомнить о себе сильным мира сего.

— Что ж, — сказал он уже более милостиво. — Оставляй. К утру сделаю.

Помещик, рассыпавшись в благодарностях, ушел. Поликарпов сгреб со стола ассигнации и, бросив мне фибулу, буркнул: «Почисти пока», — а сам направился к выходу. Было ясно, что эти три рубля он понесет прямиком в трактир.

Я взял в руки фибулу. Она была легкой, почти невесомой, поднес к глазам. Да, старая, да, испорченная. Но серебро было хорошей пробы, а в узоре угадывалась рука талантливого, хоть и не слишком умелого мастера.

В моей голове уже не было страха или сомнений. Это был мой экзамен, единственная возможность. Завтра в этой грязной, вонючей дыре появится человек, который сможет оценить настоящее мастерство. Аристократ. Ценитель. Потенциальный клиент. И у меня была всего одна ночь, чтобы создать приманку, на которую он не просто клюнет, а которую заглотит вместе с крючком, леской и удилищем.

Я должен был превзойти самого себя. Я должен был совершить чудо, превратить этот прах в произведение искусства, чтобы завтра, взяв в руки эту фибулу, князь Оболенский был потрясен.

Поликарпов вернулся поздно вечером, пьяный и злой. Трактир, видимо, не принес ему утешения. Он с грохотом швырнул на лавку пустую бутыль и оглядел мастерскую мутным взглядом. Увидел меня, корпевшего над очисткой фибулы.

— Все возишься, гнида? — прорычал он. — Дай сюда.

Он грубо выхватил у меня из рук почти очищенную вещь и сел за верстак. Я отошел в тень, наблюдая. Он был в том состоянии, когда пьяная удаль требует немедленного выхода. Ему захотелось поработать, доказать самому себе, что он еще Мастер, а не последнее ничтожество.

Это была катастрофа, которую я не предвидел и не мог предотвратить. Его руки, отяжелевшие от водки, не слушались. Он пытался приладить новую иглу к обломку старой застежки, но пальцы его были неуклюжи. Он взял плоскогубцы — не ювелирные, а грубые, слесарные — и с силой нажал. Раздался сухой треск. Хрупкий металл старой застежки лопнул и раскрошился.

Твою ж растудыть, Поликарпов…

«Дядя» замер, глядя на дело своих рук. А потом его прорвало. Он с проклятием ударил кулаком по верстаку.

— Дрянь! Рухлядь! — орал он, обращаясь к самой фибуле, словно она была живой и виноватой во всех его бедах.

Он схватил резец, чтобы сковырнуть остатки сломанного крепления. Инструмент, заточенный кое-как, соскочил с твердого серебра и оставил на лицевой стороне фибулы глубокую, уродливую царапину. Это был конец. Вещь была уничтожена окончательно.

Он смотрел на нее несколько секунд. Ярость на его лице сменилась страхом, а затем — тупым безразличием. Он понял, что завтра его ждет неприятный разговор с помещиком, а может, и с его грозным племянником. И он принял самое простое для себя решение.

— Скажу, что рассыпалась от старости! — прохрипел он. — Нечего было и возиться!

Он сгреб изуродованную фибулу и швырнул ее в ящик с металлическим ломом. Затем снова схватил бутыль, убедился, что она пуста, и, шатаясь, побрел в трактир — видимо, занимать денег на новую порцию забвения.

Я дождался, пока его шаги затихнут вдали. Затем подошел к ящику и достал фибулу. Она была в еще худшем состоянии, чем я предполагал. Но основа была цела. Я достал из тайника свою лупу. Под ее чистым, ясным светом повреждения выглядели ужасающе, но и… преодолимо.

Я принялся за работу. Это была не реставрация, а воскрешение из мертвых.