Ювелиръ. 1807 - Виктор Гросов

к ослепительно-белому калению. Поликарпов перегревал металл. Температура плавления серебра — девятьсот шестьдесят один градус. Он же «вжаривал» будто для чугуна. При такой температуре расплав активно, как губка, впитывал кислород из воздуха. Я уже видел в своем воображении будущий слиток: пористый, хрупкий, полный газовых раковин.

Грубый скрежет металла, которым Поликарпов пытался счистить шлак с поверхности, сработал как триггер. Он вызвал в памяти короткое, но яркое воспоминание, от которого неприятно засосало под ложечкой.

1985 год. Я, молодой и амбициозный научный сотрудник, стою перед начальником лаборатории, парторгом Иваном Петровичем. Я показываю ему расчеты, графики, данные.

— Иван Петрович, нельзя растить кристалл при такой скорости. Накопятся дислокации, он треснет. Нужно снизить температуру на пять градусов и замедлить вытягивание. Мы потеряем два дня, зато получим идеальный образец.

Тучный и самодовольный Петрович отмахивается от моих бумаг.

— Мне твои бумажки не нужны, Звягинцев! Мне кристалл нужен к Первомаю, для отчета в обком! Деды наши растили, и мы вырастим! У них кулькуляторов-то не было, а страна ракеты в космос запускала! Делай, как сказано!

И я сделал. А через два дня, когда мы извлекли из печи итог полугодовой работы всего коллектива, по идеальной, прозрачной поверхности кристалла шла тончайшая, как волос, трещина. Высокий, чистый звук «дзинь», который я услышал в тот момент, до сих пор стоял у меня в ушах. Звук уничтоженного труда. Звук победы невежества над знанием.

Я посмотрел на спину Поликарпова, который сейчас, как и тот Петрович, действовал по принципу «деды так делали». Он был продуктом своей эпохи и своей среды. Думаю, что он не был злым от природы. Он был просто невежественным. А невежество, помноженное на отчаяние, порождало тупую жестокость. Он губил свой собственный труд, последние деньги, и винил в этом кого угодно — войну, заказчиков, меня — но только не себя.

Он снял тигель с огня. Расплав был мутным, грязным, покрытый пленкой оксидов. И тут он совершил действие, которое окончательно убедило меня, что я имею дело с шаманом, а не с мастером. Он взял щепотку соли из солонки и с важным, сосредоточенным видом бросил ее в расплав.

— Чтобы шлак отбить, — пробормотал он себе под нос.

Я мысленно усмехнулся. Соль… примитивная попытка использовать флюс. Он повторял заученный ритуал, не понимая его сути. Да, соль создаст на поверхности защитный слой, но она не растворит оксиды. Для этого нужна бура. И она не уберет кислород, растворенный в самом металле. Для этого нужен раскислитель — хотя бы простой древесный уголь, брошенный в расплав за минуту до разливки. Он делал бессмысленное движение, имитирующее технологию.

Поликарпов вылил расплав в чугунную изложницу. Через несколько минут он выбил остывающий слиток. Результат был предсказуем. Слиток был уродливым, серого, нездорового цвета, весь в кавернах и раковинах. Скупщик даст за такой в лучшем случае половину цены чистого лома. Лучше бы ложку оставил — она стоила столько же, сколько весь этот лом.

Он смотрел на дело своих рук. На его лице отразилась вся гамма эмоций: от недоумения и разочарования до глухой, бессильной ярости. Он не понимал, почему так вышло. Он же все делал «как надо». И эта ярость начала искать выход. Я нахмурился, ожидая, что сейчас он снова набросится на меня. Но он только с проклятием швырнул испорченный слиток в угол, схватил бутыль с водкой и сел на лавку, уставившись в стену. Он впал в тихое, мрачное отчаяние. И это наверное страшнее его криков, потому что это означало, что дно уже совсем близко.

Поликарпов, привалившись спиной к холодной стене сарая, пил. Пил методично, стакан за стаканом, погружаясь в мутную пучину отчаяния. Он проиграл невидимому врагу — нищете и безработице. Испорченный слиток серебра, валявшийся в углу, был символом его полного и окончательного поражения.

Я смотрел на него и понимал, что это мой шанс. Да, урок был усвоен: слова здесь бесполезны и опасны. Прямой совет будет воспринят как оскорбление, как соль на рану. Но молчаливая демонстрация… это совсем другое. Это не нападение. Это факт. А факты — упрямая вещь, даже для пьяного и отчаявшегося человека.

Я подошел к куче лома и выбрал самый неказистый кусок — старую, почерневшую оловянную ложку. Она была не нужна, ее ценность была ничтожна. Идеальный объект для эксперимента. Я взял другой тигель, маленький, на одну унцию, и, не таясь, принялся его готовить. Сначала я тщательно выскоблил его изнутри. Потом прокалил в горне докрасна, чтобы выжечь всю органику. Поликарпов искоса наблюдал за моими действиями, на его лице была презрительная усмешка.

— Возишься, щенок… — пробормотал он, с усталым безразличием.

Я положил ложку в чистый тигель и поставил его в горн. Начал работать мехами. Плавно, размеренно. Поликарпов кипятил металл, как воду для щей, превращая его в пористую пену. А его нужно было не кипятить. Его нужно было томить, как молоко, чтобы сливки — весь шлак и грязь — поднялись наверх. Я ждал, пока пламя над тиглем не приобрело нужный, соломенный оттенок, а расплав внутри не заблестел, как маленькое, подвижное зеркальце. Время.

Я снял тигель. Быстрым, точным движением бросил в расплав щепотку растолченного древесного угля. Расплавленный металл дышит, как человек, вдыхая в себя порчу из воздуха. А уголь — как губка, он забирает эту порчу на себя, очищая серебро. Угольный порошок вспыхнул россыпью ярких искр, выгорая и забирая с собой кислород. Еще несколько секунд я аккуратно снимал с поверхности тонкую пленку шлака. Затем взял изложницу, предварительно прогретую, и тонкой, ровной струйкой вылил в нее металл.

Все.

Я выбил остывший слиток. Он был маленьким, не больше моего мизинца. Зато он был идеальным. Гладкая, блестящая поверхность, без единой поры. Он тяжело лег на ладонь, радуя своей плотностью и чистым, светлым цветом.

Я не сказал ни слова, просто подошел к верстаку и положил свой маленький, совершенный слиток рядом с большим, уродливым куском металла, который отлил Поликарпов. Контраст был убийственным.

Поликарпов перевел мутный взгляд с одного слитка на другой. Его пьяная ухмылка сползла с лица. Он медленно поднялся, пошатываясь, и подошел к верстаку. Он долго, в упор смотрел на два куска металла. В его глазах я увидел целую бурю. Сначала — недоверие. Потом — зависть. Потом — жадность. И, наконец, — животная ярость от собственного унижения. Он, Мастер, был только что посрамлен своим подмастерьем.

Да, не такого я ожидал. Хотя мог бы предугадать и такое.

Его рука дернулась, он замахнулся,