Ювелиръ. 1807 - Виктор Гросов

пока неуклюже отряхивался. Худые руки, покрытые старыми синяками и свежими ссадинами. Ноги в разбитых башмаках. Рубаха из грубого холста, воняющая потом. Осмотр выявил крайнюю степень истощения, явные признаки авитаминоза — десны кровоточили. Несколько ребер болели так, что, скорее всего, действительно были сломаны. Вердикт: тело — обуза, а не ресурс. Пассив. Инструмент, который сломается при первой же серьезной нагрузке.

Второй ресурс — окружение. Я огляделся. Это была мастерская. Хотя нет, это был сарай. Низкий потолок, земляной пол. Единственное окно, затянутое бычьим пузырем, едва пропускало тусклый свет. В углу — небольшой горн, рядом — верстак с примитивными, кустарного вида инструментами. Воздух был мерзким от запаха сырости, угольного дыма и нечистот. Антисанитария полная. Риск подхватить чахотку или любую другую заразу — стопроцентный. Вердикт: окружение враждебно. Убьет не сразу, так медленно.

Третий ресурс — социум. Пока что он был представлен единственным индивидом — Поликарповым, моим новоявленным дядей. Он был здесь альфой, хозяином, единственным источником еды и боли. Иерархия абсолютная. Я — на самом дне. Ниже меня — только крысы, шныряющие по углам.

Картина вырисовывалась безрадостная. Я был заперт в поврежденном, слабом теле, во враждебной среде, в полной власти непредсказуемого и жестокого родственника. Старый Анатолий Звягинцев, которого уважали министры и благоволили богачи, умер. Остался только Гришка, безымянный сирота. И это нужно было принять. Не смириться, а именно принять как стартовые условия задачи на выживание.

Жестокий удар ногой в бок сработал лучше любого дефибриллятора. Боль была настолько реальной, настолько физиологически точной, что оборвала остатки ментального хаоса. Сознание, болтавшееся между двумя личностями, намертво сцепилось с этим чужим, избитым телом. Теперь сомнений не было. Я был здесь. Я был им.

Он снова меня ударил?

Прибью гада!

Фигура надо мной обрела четкость.

— Вставай, дармоед! — проревел он. — Работы нет, а тебя, оглоеда, кормить надо!

Он пнул меня еще раз, уже без ярости, а как-то по-хозяйски, привычно. Правда тут я уже увернулся.

— Тащи уголь! — донесся следующий приказ.

Я попытался поднять мешок. Тело не подчинилось. Руки, привыкшие к микрохирургии, не держали вес, а в ребрах закололо так, что потемнело в глазах. Кое-как, волоком, я подтащил уголь к горну.

— Раздувай!

Я опустился на колени и принялся работать мехами. Едкий, горький дым ударил в нос и в горло. Легкие сжались в спазме. Меня пробил мучительный, разрывающий кашель. Каждый кашлевой толчок отдавался новой вспышкой боли.

Наконец, угли в горне начали тлеть. Я отполз в сторону. Поликарпов, который все это время наблюдал за мной с мрачным удовлетворением, отломил от каравая черствую, как камень, корку хлеба и швырнул ее мне.

— Жри, — бросил он.

Я поймал ее на лету. И в этот момент я ощутил всю глубину своего падения. Я сидел на грязном земляном полу и жадно, как дикий зверь, впивался зубами в черствый хлеб, прячась в самом темном углу.

Я доел хлеб до последней крошки. И вместе с последним проглоченным куском эмоции отступили. Нужно начинать работать с тем, что есть.

Я взял со стола тусклый, поцарапанный кусок латуни, который Поликарпов велел чистить. Эта монотонная, тупая работа стала моей медитацией. Руки двигались, а мозг, наконец, освободившись от шока, начал систематизировать данные.

Итак, факт номер один: я в прошлом. Точка. Судя по общей атмосфере это явно не 20–21 век. Да и память реципиента говорит о том, что это где-то 17–18 век. Пути назад, скорее всего, нет. Это — аксиома.

Факт номер два: мое тело — пассив. Истощено, травмировано. Любое неосторожное движение может его доломать. Требуется срочная, но скрытая реабилитация.

Факт номер три: окружение — угроза. Антисанитария, плохая еда, жестокость.

Факт номер четыре: социальный статус — ноль. Я полураб. Мой дядя-хозяин — мой единственный контакт с миром, и этот контакт враждебен.

Из этих фактов вытекал единственный возможный протокол действий.

Первое. Информация. Мне нужно знать точную дату, место, обстановку. Без этого любой план — просто фантазия.

Второе. Ресурсы. Мне нужно укрепить тело. Еда, вода, сон. Любой ценой.

Третье. Безопасность. Играть роль тупого, покорного щенка. Никаких «умных» слов. Никакой инициативы. Стать невидимым.

И четвертое, самое главное. Капитал. Мне нужен актив. Нечто, что принадлежит только мне. Нечто, что я смогу создать втайне и использовать как ключ к свободе.

Я тер латунь, и она начала тускло блестеть. Я смотрел на свои молодые, слабые и неумелые пальцы. И в голове, впервые за все это время, появилась ясная, четкая мысль. Мой мозг и знания — это единственный реальный актив. Но им нужен инструмент, который позволит превратить знания в материю. Я посмотрел на свои руки, на примитивные резцы, на мутное окно. Мне нужен был способ видеть лучше, точнее, чем кто-либо в этом времени. Это и будет мой первый, тайный капитал. Мое первое оружие.

Пути назад, скорее всего, нет. И на миг в голове промелькнула горькая, ядовитая мысль: а так ли много я потерял?

Последний раз я видел сына месяц назад. Заехал на полчаса, между встречей и самолетом в Дубай. Спросил, не нужно ли денег, дежурно поинтересовался здоровьем. Внуки… внуков я видел по видеосвязи, они махали мне из другой страны. У них была своя, яркая, насыщенная жизнь. Я был для них уже не главой семьи, а… уважаемым, но далеким артефактом. Как один из моих камней в коллекции. Ценный, но холодный. Елена, моя жена, ушла пять лет назад, и вместе с ней ушла та часть меня, которая умела быть не только специалистом, но и человеком. Остался только профи. Состоятельный, но не олигарх. Человек, чья жизнь была полностью посвящена работе.

И вот ее-то у меня и отняли.

Вот что я потерял на самом деле. Не семью, которая давно жила своей жизнью. Я потерял свое имя. Свой статус. Свое дело. Меня лишили права быть Анатолием Звягинцевым, экспертом, чье слово было законом в мире драгоценных камней, и превратили в бесправного Гришку, которого может пнуть любой пьяный ублюдок. И вот за это — за свое имя, за свое право быть кем-то — я и буду бороться. Не за прошлое. А за будущее. Здесь.

Поликарпов бросил мне еще один тусклый, поцарапанный кусок латуни.

— Чисти этот! Чтобы блестело!

Я взял металл в руки. Эта монотонная, тупая работа стала моей медитацией.

Я тер латунь, и она начала тускло блестеть, отражая скудный свет из окна.

Все они — и этот пьяный, несчастный Поликарпов, и те, кто живет там,