Ювелиръ. 1807 - Виктор Гросов

за стенами этого сарая — работают вслепую. Их мир ограничен возможностями их собственного зрения. Они могут быть талантливы, у них могут быть твердые руки, но они не видят микромир. Они не видят микротрещин, не могут контролировать чистоту сплава, не способны нанести узор с микронной точностью.

А я могу.

Мне не нужны огромные ресурсы. Мне нужен всего один инструмент, который расширит мои чувства, даст мне преимущество, которое никто из них не сможет ни понять, ни скопировать. Мне нужна идеальная оптика.

Эта мысль стала центром моего нового мира. Не просто «лупа». А прецизионный оптический инструмент. Создать его здесь, из мусора, будет невероятно сложно. Но возможно. И это будет мой первый шаг.

Я закончил чистить латунь. Она тускло блестела. Поликарпов, не оборачиваясь, промычал:

— Положи на верстак. Спи. Завтра работы много.

Он врал. Работы не было. И он это знал. Но я молча кивнул и пошел в свой угол, на тюфяк, набитый прелой соломой.

Я закрыл глаза. В моей голове, в моей собственной, недоступной ни одному тирану лаборатории, уже начиналась работа. Я перебирал в памяти формулы линз, вспоминал законы оптики, конструировал из мусора и обломков свой первый станок.

Я собирался заставить этот тусклый мир сиять. Хотят они того или нет.

Глава 2

Ночь прошла в тяжелой полудреме, где обрывки воспоминаний о моей стерильной лаборатории смешивались с запахом прелой соломы и болью в избитых ребрах. Пробуждение было резким и бесцеремонным. Поликарпов, судя по всему, мучился с похмелья. Он сипел, и от этого его голос был еще гаже.

— Эй, щенок! Живо в лавку! Табаку мне и хлеба. Да не беги, ноги переломаешь, дармоед.

Он швырнул мне на земляной пол несколько мятых медных монет. Я подобрал их, чувствуя на себе его раздраженный взгляд. Это был мой первый выход во внешний мир, и я цеплялся за него, как утопающий за соломинку. Любая информация была сейчас на вес золота.

Дверь сарая со скрипом отворилась, и я шагнул наружу. В нос ударила смесь запахов, резких, незнакомых, первобытных: кислый дух щей из ближайшего трактира, конский навоз, сырость от Невы. Улица была вымощена разбитой брусчаткой, в выбоинах стояла грязная вода. Проехал извозчик, обдав меня брызгами из-под колес. Я отскочил, прижимая к груди драгоценные медяки.

Все было не так, как в книгах и исторических фильмах. Не было блестящих гвардейцев, не было нарядных дам. Были люди с серыми, усталыми лицами. Мужики в рваных армяках, бабы в темных платках. Даже офицер, прошедший мимо, был в потертом, запыленном мундире. Я шел и впитывал, сканировал, анализировал. Порт, видневшийся в конце улицы, выглядел замершим, парализованным. Несколько кораблей стояли у причалов, но на них не было видно ни движения, ни суеты.

Мой путь лежал мимо полицейской будки, у которой собралась небольшая толпа. Человек десять-пятнадцать. Купцы в потертых суконных кафтанах, пара приказчиков, несколько простых мастеровых. Они стояли в мрачном молчании, слушая, как стоящий на крыльце грамотный писарь из управы зачитывал официальную бумагу, прибитую к стене. Его голос был монотонным.

— … дабы прекратить кровопролитие и установить прочный и вечный миръ и согласие между двумя Империями… — бубнил писарь.

Я замедлил шаг, пристроившись за спинами, делая вид, что просто прохожу мимо.

— … Его Императорское Величество Государь нашъ Александръ Павловичъ и Императоръ Французовъ Наполеонъ, сойдясь въ городѣ Тильзитѣ…

Тильзит. Мир с Наполеоном? Но ведь… война 1812 года была неизбежна. Что же произошло?

— … о заключенiи мира и союза… — продолжал писарь.

Я обратился в слух и дождался, когда писарь озвучил главное для меня: «Высочайшій Манифестъ. Іюля 9-го дня 1807 года».

Есть. Точная координата. Конкретный день. И конкретное событие.

— Союзъ… с антихристом… — прошептал кто-то рядом со мной. Старый солдат с перевязанной рукой сплюнул на землю. — Столько наших полегло под Прейсиш-Эйлау, и все зря?

Купец, стоявший впереди, мрачно покачал головой.

— Какой уж тут союз… Это капитуляция. Слыхал я, Государь обязался аглицкому купцу торговлю перекрыть. А это что значит? Это значит, что пеньку нашу и лён теперь продавать некому. Разорение, вот что.

Я слушал эти обрывки фраз, и в моей голове разрозненные пазлы мгновенно складывались в единую, ужасающую картину.

Тильзитский мир. Союз с Францией. Обязательство присоединиться к континентальной блокаде Англии. Англия — главный торговый партнер. Разрыв торговых связей. Экономическое самоубийство.

Вот почему порт стоял мертвым. Вот почему у людей были такие лица. Вот почему Поликарпов был в ярости. Они еще не до конца понимали, что произошло, но уже чувствовали на своей шкуре. А я — знал, что этот «прочный и вечный миръ» продлится всего пять лет.

Пять лет экономического упадка, унижения, накопления ненависти.

Пять лет, которые закончатся пожаром Москвы.

Я попал в самый эпицентр экономического коллапса, в начало долгой, мучительной агонии, которая взорвется самой страшной войной в истории России 19 века. Теперь я знал правила игры. И понимал, что выжить в этом мире, где даже сильные и богатые стремительно теряли почву под ногами, будет в тысячу раз сложнее, чем я мог себе представить. Я крепче сжал в потном кулаке медяки.

Я вернулся в мастерскую, принеся хлеб и табак. Поликарпов выхватил у меня сверток, даже не взглянув. Его внимание было приковано к горну. От безысходности и похмельной тоски он, видимо, решил заняться делом. На верстаке я увидел кучу серебряного лома: старые, гнутые ложки, обломки окладов, сломанная пряжка. Он собирался переплавить все это в небольшой слиток, чтобы продать его скупщикам и получить хоть какие-то живые деньги.

В принципе, логично. Хотя и странно, откуда у этого нищего «мастера» серебро.

Я отошел в свой угол и принялся за чистку инструментов, но все мое внимание было приковано к его действиям. Для меня, человека, для которого металлургия драгоценных металлов была точной наукой, то, что я видел, было настоящей пыткой. Это была не работа, а ритуальное убийство металла.

Он взял старый, треснутый глиняный тигель. Я мысленно поморщился. Тигель был не просто грязным. На его стенках застыли зеленоватые потеки — следы плавки латуни. Это означало, что при нагреве остатки меди неизбежно попадут в расплав, «загрязнив» серебро и понизив его пробу. Катастрофа, заложенная еще до начала процесса.

Он свалил в тигель весь лом без разбора и поставил его в горн. А потом принялся яростно раздувать меха. Угли разгорались, переходя от красного к оранжевому, а затем и