Белорусские повести - Иван Петрович Шамякин

темных, без единого огня, домов биостанции и высоких, как горы, деревьев. Они проплыли мимо нас мрачной стеной — и вот уже по сторонам мелькают телефонные столбы и медленно поворачиваются грязно-серые, размытые мраком заснеженные поля.

Проехали первую деревню, огни фар кое-где отражались в темных окнах, но в большинстве хат горел свет. Навстречу попались две женщины в фуфайках. Ослепленные фарами, они прикрыли руками глаза.

— Знаете, кто мы с вами, Володя? — спросила у меня Эля. Белое лицо ее с широкими скулами и темными сейчас глазами казалось загадочным в темноте. — Мы с вами легкомысленные люди. Особенно я…

— Это хорошо или плохо?

— Это опасно.

— Я обещал вам полную безопасность…

— Я не о том… Я вообще…

— А вообще ничего не надо ни делать, ни думать.

— Правда? — спросила она язвительно.

— Правда, — сказал я. — Давайте лучше поговорим о моих коллегах…

— Я о них думала, между прочим, только в связи с вами.

— Я, значит, сумел завладеть вашими мыслями…

— В известной мере да… Но не слишком тешьте себя. Я сразу поняла, что вы из тех людей, которые меньше всего мне нравятся… Не сердитесь, пожалуйста…

— А чего мне сердиться, вы говорите очень интересно.

И все же я врал. Меня опять неприятно задели ее слова. Видели вы такую оригиналку — едет ночью за город с человеком, который ей меньше всего нравится. Может, это своеобразное кокетство — говорить в глаза неприятности? В таком случае прошу уволить меня от этой игры…

— Вы злитесь и обижаетесь, — сказала она с мягким укором и дотронулась до моей руки. — А я говорю от чистого сердца и, если хотите, с большой симпатией к вам…

— Вас невозможно понять, Эля.

— Вы не злитесь, а послушайте, что я скажу, тогда поймете. Вы из породы больших детей, вы это знаете. Взрослых детей не переношу. А с вами не так. Вы интересный и добрый человек…

— На этом давайте и остановимся. Я интересный и добрый человек. А об остальных говорить не будем. Тем более что мы подъезжаем.

Я попросил шофера остановиться, рассчитался с ним, и мы вышли в молодом сосновом лесу.

Постепенно затихал шум мотора и наплывала тишина. Та первозданная и глубокая тишина, какая может быть только в безветренном ночном лесу.

— Вот вам то, чего вы жаждали, — сказал я. — Тишина в самом чистом виде. Можно запаковывать в целлофановые мешочки и отправлять на экспорт. Поблизости нет ни железной дороги, ни шумного шоссе. Только самолет иногда пролетит или машина совхозная проедет. И заметьте, двадцать километров от Минска. Всего двадцать…

— Чудесно! А воздух какой! — Эля не могла нарадоваться.

— Пошли, уже недалеко, — сказал я, закуривая сигарету.

Огонь зажигалки ослепил меня, и в глазах плыли темные круги. Метров через двести лес кончился, послышался собачий лай, где-то заскрипели ворота.

Внизу, под высокой кручей, текла неширокая речушка, и к ней притулилась наша деревенька, где перед войной я родился. Деревня называлась Подбродье, основал ее Аликин прапрадед, который и мне приходился родней в четвертом или пятом колене.

Двор Алика спускался к реке, поэтому, отворив калитку, мы по лесенке сошли вниз, и я приглушенным голосом сказал Эле:

— А вот и терем моего друга Алика, совхозного агронома.

Перед нами стоял большой красивый дом с просторной верандой и высокой телевизионной антенной над шиферной крышей. Даже сейчас, в ночной темноте, видна была смолистая желтизна обшитых шелевкой стен.

— Действительно терем, — сказала Эля. — Он что, куркуль, ваш друг?

— Тут уж вы сами делайте выводы, — засмеялся я. — Вы ведь мастер давать характеристики.

Открыла нам Таня, жена Алика.

— Ах, боженька! — всплеснула она руками, как делают в таких случаях все деревенские женщины. — Это же Вова! Заходите, заходите, — засуетилась она вокруг Эли. — А мы еще не ложились, кино смотрели, Алик, гляди, кто приехал!

Навстречу из большой комнаты вышел Алик, невысокий, щупловатый, в очках, в толстой вязаной куртке.

Как всегда, он тихо улыбался во весь рот, показывая щербатые зубы.

— Ну собрался наконец! — Голос у него был высокий, и говорил он на московский лад, растягивая гласные. После войны Алик долго жил с родителями в Москве.

— Мама, Вова приехал, — в свою очередь, позвал он, и из той же комнаты вышла Ольга Васильевна. Она заметно ссутулилась и поседела, но это была все та же добрая и умная Ольга Васильевна, с тонкой, чуть грустной улыбкой.

— Выглядишь неплохо, — сказала она. — Но спортом, видно, не занимаешься. Как мать, отец?

Из первой комнаты, служившей одновременно и кухней, мы перешли в большую. Мигал синеватый экран телевизора, дородный, с волнистыми волосами мужчина скороговоркой сообщал спортивные новости. Алик включил верхний свет.

— Ну, как живет сельская интеллигенция? — спросил я у Эли.

— Нет слов. — Она оглядывала комнату. Легкая мебель: тахта, застекленные полки с керамикой, цветы на искусной деревянной переборке, два удобных мягких кресла, столик с инкрустацией, голубоватые обои — все подобрано со вкусом, хоть на выставку квартирных интерьеров отправляй.

Но я знал, чем по-настоящему удивить Элю. И открыл дверь во вторую комнату. Тут мне не пришлось спрашивать ее о впечатлении. Она только ахнула и стала трогать стены, вещи, как бы не веря в реальность существующего.

Комнату эту Алик называл светлицей. Она действительно была необычна. Алик провел сюда дневной свет, потому что только при нем загорались янтарной теплотой светло-желтые стены — струганые бревна-венцы с зеленоватыми аккуратными поясками мха между ними. Окна заслонены деревянными жалюзи, книжные стеллажи во всю стену тоже из светлых струганых досок. И такой же стол с ящиками зеленой рассады на нем, и такие же деревянные лавки, и такой же светло-желтый чисто вымытый деревянный пол. И пол, и стены, и каждая вещь в этой комнате словно излучали мягкий, ласковый свет.

Мне кажется, эта комната как нельзя лучше отражала характер ее хозяина. Алик — замечательный агроном, его здесь любят, именно любят, а не то что уважают или там ценят, у него отлично идет дело, урожай центнеров на пять выше, чем в соседних хозяйствах. И дома у него все в порядке. Таня — преподавательница младших классов в Подбродье, она такая же рассудительная и тихая, у них двое детей, мальчик десяти лет и девочка на четыре года младше. В этой семье в редкие свои наезды я наслаждался той слаженностью ясно обдуманной жизни, какой мне недоставало.

— Ого, «Диалоги» Стравинского, вы интересуетесь музыкой? — Эля перелистала несколько страниц.

Алик смутился, стал нервно потирать кончики пальцев, он всегда смущался перед незнакомыми людьми, которые поражались его библиотеке. Один истории — я его привез года три назад — чуть не упал, увидев на книжной