Белорусские повести - Иван Петрович Шамякин

было невмоготу. Привыкла она к волчатам, привыкла забавляться с ними — ворочать то одного, то другого лапой, кусать небольно за уши, кувыркаться вместе с ними, тормошить. Без волчат было тоскливо, уныло, неуютно. Да и молока собралось много — жгло, пекло, распирало, болели соски. И Подгалая, постояв в логове, вдруг вспомнила ольшаник, где она когда-то поживилась боровком, и побежала туда. Почему она побежала, что ее туда потянуло — она и сама не знала. Может, потому, что от ольшаника близко было до того села и той избы, где находились теперь волчата. А может… может, вел ее туда непостижимый звериный инстинкт.

Сидя в ольшанике, она слышала, как к избе, где были ее волчата, подъехала подвода. Потом, немного погодя, вынесли из избы волчат. Волчата урчали, копошились, фыркали… Все это Подгалая хорошо слышала. Слышала и не отзывалась — что-то удерживало ее. Еще спустя какое-то время колеса подводы покатились по дороге, простучали по гати, побежали дальше, дальше — в лес. Побежала вслед за подводой и она. Держалась поодаль, чтобы не видел ее человек, не слышала лошадь.

«Куда, куда везут волчат? Что с ними собираются делать?» — мучили Подгалую тревожные мысли.

О том, чтобы спасать волчат, освободить из неволи, как-то не думалось. Не думалось, видимо, потому, что она, Подгалая, знала — одолеть человека, да еще если у него в руках острая сталь или та палка, извергающая огонь, еще ни одному волку не удалось…

День стоял погожий, солнце все выше и выше поднималось в небо, начинало припекать. Дорога, мягкая, проселочная, то петляла по лесу, то выбегала в поле, и тогда Подгалой приходилось делать крюк, укрываться в кустарниках, чтобы снова догнать где-то в лесу подводу, на которой везли — куда, она не знала, не могла знать — волчат. Хотелось есть, хотелось пить, распирало молочные железы, нестерпимо жгло. Подгалая старалась не обращать на это внимания — бежала и бежала…

У огромного поля, где что-то росло, зеленело и откуда доносились неумолчный шум и резкие чужие запахи — там, скорее всего, было еще одно, незнакомое человечье селение, — Подгалая остановилась. Бежать дальше? Но как, как бежать, если рядом люди, а вокруг — ни кустика, ни деревца: голое поле. «Может, посидеть подождать?» Чего сидеть, чего ждать, волчица не знала. Не знала, но, поджав хвост, залегла в кустах…

Полежать Подгалой долго, до самого вечера, как она была намерена вначале, не удалось — вскоре, едва повернуло с полудня солнце, среди скрежета зловонных чудовищ, топота лошадиных копыт и других звуков она уловила тарахтение колес той подводы, на которой недавно везли куда-то ее волчат. Тарахтения этих колес она не могла не узнать, ибо слышала этот звук долго-долго, казалось, целую вечность, он стоял, стыл в ее ушах. Особенно какой-то скрежет, который раздавался время от времени, — не колесо ли терлось обо что-то?

Вскочила, побежала — словно ветром ее сдуло.

На подводе не было волчат… Это она поняла, почувствовала сразу же…

«Где они?»

Подгалая еще какое-то время бежала за подводой — может, ошиблась, может, волчата все же там?

Нет, на подводе волчат не было.

«Где они? И что делать мне, матери? Бежать следом, туда, куда едет подвода, или остаться, сидеть здесь, ждать?»

Чего сидеть, чего ждать — Подгалая по-прежнему не знала, хоть и понимала: надо сидеть, надо ждать.

Отстала от подводы, вернулась назад на опушку…

Когда солнце спряталось, ночь окутала землю и постепенно стали стихать людские голоса и движение, Подгалая выбежала на дорогу, побрела по ней в ту сторону, куда везли волчат и где они, волчата, должно быть, остались. Дорога была широкая, торная, по ней кто только не ездил, не ходил. Самые разные следы и запахи здесь. Но запаха волчат Подгалая, как ни старалась, не уловила — не иначе, он потерялся, растворился в других запахах, а может, и выветрился. Но Подгалая все равно не останавливалась — бежала и бежала, пылила и пылила по дороге. Вот уже и огороды, избы. Покружила, обнюхала их — нет ли где-нибудь здесь, в этих хлевах и избах, волчат? И побрела дальше. Удивило Подгалую, что и ночью на улицах было светло, словно днем, что улицы не песчаные, поросшие травой, как в селах, а твердые, уложенные камнем. Наверное, по этим улицам очень много бегало тех чудовищ, которые иной раз с ревом проносились через лес, — уж очень крепко везде ими пахло. Может, потому и запаха волчат Подгалая, как ни принюхивалась, почуять не могла. И тогда, потеряв надежду, Подгалая решила не искать на дороге, а обежать людские дворы и обнюхать их. Двор за двором, дом за домом. Правда, как скоро волчица убедилась, людских дворов и домов здесь было много, очень много. И деревянные, и высокие, каменные — таких она видеть не видывала. Хотя дома эти и не были обнесены оградой, уловить что-нибудь здесь не удавалось — очень толстые, видно, были стены, да и люди жили высоко от земли. И все же Подгалая не пропускала и таких домов, обегала, обнюхивала и их. Несколько раз она нарывалась на собак, те поднимали ужасный лай. Притаившись, выжидала, когда собаки стихнут, и бежала дальше.

За ночь Подгалая обежала много дворов, домов и улиц, выбилась из сил, еле ноги тащила. Но волчат не нашла.

«Может, они там, там?» — думала она и бежала, бежала, бежала дальше и дальше.

Но и там, в следующем дворе, в следующем доме, волчат не было…

…На рассвете Подгалая вернулась в лес, залегла там, в кустах. А как только снова наступили сумерки, пришли ночь, побежала опять в людское селение…

В этот раз Подгалая была еще смелее, проникла туда, куда раньше ни за что бы не осмелилась, — ночь помогала ей, к тому же разразилась гроза, гремел гром, сверкала молния, все вокруг содрогалось и лил, лил как из ведра дождь. Но как ни старалась, как ни принюхивалась к каждому двору, каждому дому — волчат своих не нашла и в эту ночь…

Мокрая, уставшая, утром приплелась она опять в лес…

И снова, когда темнота окутала землю, Подгалая побежала в людское селение. И снова, как и раньше, утром ни с чем возвратилась в лес…

На четвертые или пятые сутки, обежав, обшарив нее дворы, обнюхав все дома и хлева, еле живая от усталости и голода, волчица поняла наконец, что ищет ветер в поле, — волчат ее нет. Не-е-ет! А если они где и есть, она их не найдет, не увидит. Никогда, никогда уже не увидит. Не увидит таких ласковых, тепленьких, пухленьких…

…Волчица громко, злобно лязгнула зубами, и слезы, кажется,