Белорусские повести - Иван Петрович Шамякин

сухие и твердые, как камешки, груши-дички. Их сад и груши вымерзли перед войной, а ту старую, что осталась, мать срубила на дрова, потому что не было денег платить налог. Мать говорила, что без груш они проживут, лучше она за Федю в школу заплатит. Дички собирали и сушили с груши, что росла у соседа на меже. Чтоб насобирать их, мать вставала спозаранок, пока Лавринчик не проснулся и не собрал.

Федя не мог тогда ходить в школу, он сам парил для свиньи картошку, кормил кур. Четыре курицы и свинья-матёра, от которой собирались вырастить поросят и заработать на них денег — все их хозяйство.

Федя присматривал за матерью, варил на обед рассольник из огурцов или картофельный суп, заправляя его нутряным салом, сверток которого еще оставался в кадушке. Этого сала должно было хватить, пока вырастут поросята, которых еще не было. Из грушек варил взвар. Взвар был кисловатый, от него сохло во рту.

Федя ходил на межу, где остались кусты малинника, который каждый год они корчевали с матерью и который все равно давал ростки. Он ломал малинник на чай, поил им мать, чтоб прошла простуда…

В тот день мать не взяла в рот ни крошки, только по глоточку пила чай и тяжело и редко дышала, поднимала на сына глаза, смотревшие откуда-то уже издалека…

Когда начало вечереть, незаметно и глухо надвинулись, окружили хату ранние осенние сумерки, в душе зародился страх, еще не сильный, но неодолимый. Федя чувствовал себя самым одиноким на свете и самым несчастным. И это ощущение одиночества, беспомощности и бессилия он запомнил на всю жизнь.

Неизвестно, то ли испугавшись чего-то в темноте на печи, то ли тоже от страха за мать, вдруг громко заплакала Валя.

Федя не знал, что делать, чувствовал, что сам тоже вот-вот завоет, и тогда все погибнет, все кончится.

— Тихо, чего ты разревелась?! — прикрикнул он на сестру, и та примолкла. И у Феди вдруг ожило обессилевшее было упорство — что-то надо делать!

Почему он решил, что матери нужно горячее молоко, — неизвестно. Просто надо было что-то делать, спасать мать и самим спасаться. Он обул свои большие солдатские ботинки, где уже протопталась подошва и сквозь дырочку проникала вода, накинул старую материну свитку, которую теперь носил, и вышел во двор.

Ровно и безжалостно хлестал в лицо косым дождем ветер.

Пока дошел до хаты Кульбицких, молескиновые штаны спереди промокли, и его стало трясти от холода.

Хата Кульбицкого стояла на пригорке, низенькая, с завалинкой, засыпанной кострой по самые оконца. Все казалось таким маленьким и непрочным, что не поместиться там больше чем одному человеку. Но в этой хате жили трое детей и сам Кульбицкий с женой Мартой, высокой, худой и плоской, как доска, женщиной с мужскими руками, густым глуховатым голосом. Вернулся с фронта ее Ванечка с искалеченными ногами — не разгибались они после ранения, — ходил тяжело приседая, еле волоча ноги. А дома сидел на широкой лавке, поджав ноги по-турецки, большеголовый, с густой чуприной, побитой сединой, с тяжелыми крестьянскими руками.

В хате было душно, крепко пахло самосадом, и под потолком висела синь табачного дыма. Целые дни Кульбицкий шил колхозные хомуты, а не то чинил кому-нибудь обувь, а если не было этой работы, плел из лозовых прутьев корзинки или ладил грабли — и так изо дня в день, ведь надо заработать на семью, а семья, мал-мала меньше, кувыркалась и пищала на глиняном полу. И когда уж слишком сильно расходились, Кульбицкий грозил прутом:

— Едри вашу, тихо! А то как стегану!

И дети на всякий случай отбегали подальше от отца, притихали, но ненадолго.

Сам Кульбицкий порой глядел, как они барахтаются на холодном полу, босоногие, раздетые, и глаза его вдруг делались темными и глубокими. Тогда он старался и не мог проглотить что-то застрявшее в горле… Потом оглядывался вокруг — не смотрит ли кто на него. Когда были посторонние в хате — улыбался, черные глубокие глаза вспыхивали живым и веселым огоньком.

— Заходи, заходи, Федя! Что стал на пороге! Едри его макатрону, промок ты как! Иди сюда, садись.

Федя стоял у двери, все еще зябко вздрагивая, смотрел на склонившегося над сапогом Кульбицкого, который продолжал проворно орудовать шилом и дратвой.

— Может, подшить что надо?

Федя не знал, что сказать, смотрел на малышей, которые пищали, как мышата, не обращая на него внимания, и дружно старались повалить на пол старшего братишку, а тот стал на четвереньки, уперся и довольно смеялся, что они не могут его одолеть. Маленькие, худые, неухоженные дети. При слабом свете лампы лица их были так же бледны, как у больной Фединой матери на печи. Он вдруг понял, что напрасно шел сюда и что в этой бедной хате вряд ли можно попросить молока, да и осталось ли оно, если поужинали уже…

— Мама больная… Есть ничего не могут… — Федя не договорил: почувствовал, что заплачет — жалостно, беспомощно, как малое дитя.

— А то как же, этакая мокреть на дворе! А она дерет землю под картофель за плугом. И в дождь из ряда ни на шаг, — сказала Марта, как будто это имело теперь хоть какое-нибудь значение.

Кульбицкий перестал шить. Черные глаза его из-под седеющей чуприны внимательно поглядели на Федю. Они, верно, увидели, какое у него лицо, какой сам он весь мокрый: где стоял, натекло воды на глиняный пол, пол потемнел, осклиз.

— Налей ему, Марта, молока… Пускай отнесет Анэте. Мы с рассолом поужинаем, не баре.

— Ну да, — согласно вздохнула Марта, посмотрела на детей, которые тоже что-то почувствовали, притихли и пялились то на Федю, то на отца.

Марта подошла к висящей на стене полке, сняла старый, с выщербленным краем кувшин, поставила на стол другой, поменьше, и аккуратно, не спеша налила молока, глянула на Федю, который все стоял у порога и, словно сквозь туман, видел, как бело лилось из кувшина в кувшин молоко, бесшумно и мягко. Марта налила молока в кружку и подала ему.

— Возьми и сам выпей немного. Все равно, — будто сама перед собой оправдываясь, еще раз посмотрела на детей.

Федя не мог произнести ни слова, только отрицательно покачал головой.

Хозяин сосредоточенно возился с дратвой и шилом, даже про себя что-то тихонько насвистывал, будто ничего особенного не произошло, но исподлобья поглядывал и видел и понимал все. У него, как всегда, когда начинал волноваться, дрожали руки, и он никак не мог попасть шилом куда следует.

Федя почувствовал, что солоно стало губам, провел рукой по щеке и понял, что