Белорусские повести - Иван Петрович Шамякин

плачет, низко, будто кланяясь, нагнул голову и осторожно, чтоб не споткнуться, быстро вышел в сенцы. Тихонько, нащупывая ногами дорогу, словно шел по залитому водой льду, ступал по грязи, не чувствовал, что промок до нитки, все еще в слезах, от которых было солоно во рту и которые уже не надо было сдерживать.

Дома, даже не переодевшись, поставил на шесток коптилку и разложил в устье небольшой огонь. Отлил молока в алюминиевую солдатскую кружку, вскипятил его и потом, забравшись на печь, помог матери приподняться, сесть, прислонившись спиной к стене, из своих рук поил ее молоком. Она пила маленькими глоточками, лишь тяжело вздыхала, и из глаз ее катились слезы…

Мать и до сих пор убеждена, что от смерти ее спасло то молоко.

Через неделю она встала. И на дворе потеплело. Ни облачка, ни ветерка, за три дня земля подсохла. Дни эти доживали свою короткую пору тихо и нежно, в легкой печальной дымке, и от этой тишины и печали не могло не защемить сердце.

Мать, как только пошла на поправку, чуть вернулись силы, начала вставать, сама топить печь, хотя еще побаливала голова и не оставлял, мучил кашель, от которого разрывалась грудь.

Вытопив печь, мать стала собираться на свои сотки, и, когда Федя попробовал сказать, что ей бы еще надо поберечься, мать накричала на него, так же, как и всегда кричала — долго и бестолково: у других людей семьи, они гуртом мигом выкопают картошку, а потом и свиней выпустят на самопас, и коровы потом пройдут. Она не виновата, что за колхозной работой своей не видит, хотя жить и зимовать зиму надо на то, что дома сделаешь, ведь на трудодень не хватит и кур прокормить… Она не замечала и сама, как начинала свариться, будто все только и хотели обидеть или обмануть ее. Федя не стал спорить и даже обрадовался: если она опять так заговорила — значит, поправится.

Мать попыталась сама копать, выкопала несколько кустов картофеля, остановилась, утерла пот со лба, отдышалась и прикрикнула на Федю, будто он был виноват:

— Чего стоишь, не на гулянку вышли! Бери лопату!

Он копал аккуратно, старался подымать кусты наверх, чтобы меньше картошки оставалось в земле, чтоб легче было собирать ее. Видел близко перед собой, как неловко копошилась на коленках Валя, ее маленькие, по-детски пухлые ручки покраснели. Он старался не смотреть на эти красные, как гусиные лапки, руки.

Картошка уродилась мелкая, с куриное яйцо. Где ей вырасти крупнее на неухоженной, который год не паханной земле, только и знавшей что лопату. Он тоже был еще мал, худой и слабый для такой работы, и, кабы мать была здорова, она сама бы копала. Но теперь она непривычно копотливо и медленно собирала выкопанное, и Федя даже успевал отвозить выбранную картошку на старой повозочке, в которой когда-то возили его маленького.

Работа шла ровно, и до вечера они бы, может, и кончили.

Федя только высыпал привезенную картошку в погреб и выходил со двора, когда увидел, что к матери на сивой маленькой лошаденке подъезжает Дягель. Федя услышал, как Дягель громко и угрожающе спросил:

— Так это ты такая хворая? Коллективное пусть пропадает, а свое гребешь?

Сивая лошадка потопталась на выкопанной картошке и потянулась мордой к корзине.

Мать что-то говорила, не вставая с земли, но бригадир сполз животом с лошаденки — раздобревший, в рыжем выгорелом зипуне, подпоясанный широким ремнем, в защитной фуражке и черных галифе, с когда-то желтыми, а теперь грязными кожаными леями.

— Не допущу саботажа, вредительства! Марш на работу в поле, симулянтка! — Он с размаху ткнул сапогом корзину.

— Александорка, что же ты делаешь? — Мать попыталась подняться, но Дягель толкнул ее в плечо, и она снова села на землю. Громко заплакала Валя, бросилась к Дягелю, задергала за калошину, но он будто и не заметил этого, с размаху ударил лопатой по земле, и черенок переломился.

— Пораспускались, сволота! Я вам покажу вредительство!..

Федя и до этого слышал, что Дягель ломает лопаты, но от того, что увидел, зашлось и упало сердце. Он бегом кинулся во двор, схватил из-под стены колун, старый, ржавый, на длинном топорище, и изо всех сил побежал на огород. Не видел уже ни матери, ни Вали, только Дягеля, который топтался на месте, словно искал, что бы еще ему сломать. Его сивый конек под седлом, не поднимая головы, подбирал картошку. Федя видел, что Дягель заметил его, какой-то миг растерянно повертел в руках обломок лопаты, потом торопливо бросил его на землю, навалился животом на конька, который даже покачнулся под ним, хватил его кулаком по боку и крикнул, пригрозил:

— При исполнении!.. Под суд подведу!.. — и еще раз на всякий случай ткнул конька каблуками под бок.

Федю потом долго трясло.

Дягель тогда не только оштрафовал мать на десять трудодней, но и заявил участковому. Тот допрашивал Федю, но так ничего и не сделал. Дягель написал жалобу в район, и оттуда пришел приказ исключить Федю из школы. Директор Аляшкевич сам ездил в Грезок, и семилетку Федя окончил.

А летом, после семилетки, мать положила в полотняную торбочку две лепешки, дала денег из тех, что выручила за проданных поросят, и он босиком, со старыми башмаками, подремонтированными Кульбицким, через плечо, пошел в Грезок, а оттуда на Шишчицы к шоссе, чтоб пешком добраться в город к новой жизни…

Мать не провожала его, только вышла следом со двора на улицу, заплакала и заспешила на работу…

V

Анэта закрыла истопленную печь, подмела хату, потопталась туда-сюда. Не давала покоя какая-то забота, не сиделось на месте. Оделась, вышла во двор, на улицу.

Холод ходил на просторе. Земля смерзлась камнем, даже побелела. И ветер бежал по улице, упругий и холодный, как весенняя снеговая вода. Ровно, густо шумели деревья. Ветви их не шевелились, не раскачивались, а вытянулись в одну сторону — по ветру, — как трава в реке по течению. И серые, тонкие шли над землей облака, сквозь них никак не мог пробиться солнечный свет, пускай холодный, но от него веселее, а потому, кажется, и теплей. Нет, надолго не хватит сил ни у холода, ни у ветра. Сдаться должна эта ветреная стужа, обессилеть и опасть на землю снегом или дождем.

Анэта засмотрелась на деревья и даже вздрогнула, когда слабенько пикнула рядом машина. Серенькая легковушка, такая же, как у ее Феди. В воздухе тепловато запахло бензиновым перегаром.

«Ведь это, Гэлька говорила, суббота сегодня!» — спохватилась Анэта.

Догадка, почему так