Белорусские повести - Иван Петрович Шамякин

натощак. Когда-то, как только пришел из деревни в город, начал сам зарабатывать, и одеться хотелось получше, и закурить для форса перед девчатами, — тогда не хватало денег ни на одежду, ни на папиросы. Теперь хватает и на то и на другое, хотя и не тянет заглядываться на девчат. Надо бы бросить курить. На все свое время, и надо уметь понять это и не противиться, ведь вся жизнь человека идет по своим извечным кругам. Словно догоняешь что-то новое, лучшее, и жалеешь и вспоминаешь старое, пока вдруг не оборвется и эта долгая и короткая стремительная погоня, а вместе с нею кончится и человеческая жизнь.

Много времени прошло с тех пор, как Федя с полотняной торбочкой ушел в город. Теперь он уже заслуженный и опытный рабочий, мастер своего дела, как говорят о таких. А вот когда-нибудь исчезнет, как пылинка, и останется от него память, может, только на одно поколение, потому что память об отцах живет один век с их детьми…

Подчас несуразные мысли лезут в голову человеку, когда волос к седине идет, а самого к детству ведет…

— Ты уже не спишь, отец?

Он не слышал, как подошла Лена; стала рядом, провела рукой по волосам.

— Седеть ты стал, Федя.

Он не ответил, прижал ее маленькую худую руку к своей жесткой небритой щеке, другой рукой обнял и привлек жену к себе, почувствовал ее тепло:

— Спала бы еще, Лена.

Она всегда вставала, когда подымался он. Каждый день провожала до дверей, и потом он видел, как через окно смотрела ему вслед. А сегодня нечего было делать дома в такую рань, можно бы отдыхать, пока спят дети.

Жена ничего не ответила, погладила ладонью по щеке и не отошла. Ему было хорошо от этой материнской ласки, от ее доброты, которую он стал замечать и понял только в последние годы и которая, вспоминал он, была в ней с первых дней их совместной жизни. Теперь не раз хотелось сказать ей доброе, благодарное слово, а он не решался. Почему-то было стыдно так же, как стыдно признаться на словах, что ему приятна ее ласка, что он ждет ее и поэтому счастлив… С годами скупеет человек на откровенность, будто все оставляет для себя.

— Старая я стала, худая и некрасивая, — вздохнула Лена, и он ничего не сказал, только поцеловал ее руку и крепче прижал жену к себе.

Лена и в сорок оставалась худенькой, маленькой, с веснушками на лице, где уже обозначились морщинки. Волосы не густые и не пышные, темные и коротко подстриженные. Но в серых, неожиданно глубоких глазах светилась доброта, которая и делает человека красивым той красотой, выше какой не бывает на свете. Надо уметь почувствовать эту красоту. И счастлив тот, кому судила судьба ее повстречать. Феде теперь страшно было подумать, что он мог прожить жизнь и не узнать этого.

— Боже, дети скоро встанут, а я нежничаю с тобой, как молоденькая, — тихо засмеялась Лена, села на табуретку, по-девичьи сжав колени. В легком летнем платьице, гладко причесанная, она и всегда, сколько он ее помнил, была такая же аккуратная и по-летнему привлекательная.

— Чем тебя сегодня кормить? Что с тобой происходит?

— В тебя второй раз влюбился!

— Боже, Федя! Хоть бы в какую-нибудь молоденькую… — Она тихо и счастливо засмеялась, наклонила набок голову, вдруг серьезно посмотрела на него, отрицательно покачала головой: — Боже, Федя, нет, нет!

И лицо ее стало на какой-то миг несчастным и испуганным, будто испугали ее собственные мысли или только что сказанное. И в глазах ее светилась такая беззащитность, что он сделал движение встать, сказать что-то, но она сама виновато улыбнулась:

— Я поставлю тебе кофе, Федя.

— К матери надо ехать. Холодно у нее там, верно. А мы ведь собирались поискать тебе пальто…

— Успеем. Поезжай, пока снегу мало. Я и так боюсь, когда ты куда-нибудь едешь.

— Пройдем по магазинам, посмотрим тебе пальто. А потом поедем вместе.

— Не поздно будет?

— Успеем.

— А к Вале мать так и не захотела перейти?

— Да та не очень ее и зовет. А мать ведь рассчитывает, чтоб мне хата осталась, деньги чтоб мне были. — Федя усмехнулся. — К Вале она не пойдет и из-за этого.

— Я думала прибрать сегодня квартиру.

— Завтра. Я помогу.

— Ладно. Позавтракаем только.

Федя пошел за машиной.

Он ходко шагал по тротуару, сухому и настывшему. Встречный ветер жжет лицо холодом. Федя поднял воротник пальто, ссутулился. Любит он такие часы в городе, безлюдье утренних улиц, ватные дымки из выхлопных труб легковушек, гулкий стук каблуков, почему-то всегда толстых дворничих, тепло одетых теток в черных халатах и с такими же красными лицами, как утренние огни светофоров. И то, как они по-мужски, будто косцы, машут из стороны в сторону метлами…

Думал о матери. Вспомнил запавшие глаза, непривычное, опухшее от голода лицо. И чувство, будто это он виноват, что она всю жизнь только работала ради куска хлеба, ради детей отдавала жизнь. Чтобы потом, на старости лет, мерзнуть одной в хате, которую строила ведь не только для себя…

Этот холод будто сейчас остудил и пронзил до самых костей. Сколько минуло годов, а ощущение это не проходит, не стирается, будто было это не десятки лет назад, а только вчера.

Шли дожди, долгие, серые и холодные. Холод пробирал и в хате, может быть оттого, что печь топили понемногу и тепло было только на печи. Пахло сухой теплой глиной и сохнущими онучами. И таким крошечным островком среди холода и сырости казалась хата с заплаканными окнами, и так хорошо сидеть в тепле на печи, не хотелось слезать босыми ногами на холодный, выбитый глиняный пол.

Думал не о том, что нельзя выйти во двор, пойти в школу. Даже страшно представить, как по такому дождю шагать пять километров и потом мокрому сидеть в старом холодном помещении, на скорую руку сложенном из уцелевших после военного пожара гумен. Не покидала тревога за мать, которая неподвижно лежала на печи, тяжело дыша. Даже в сумерках осеннего дня лицо ее было смертельно бледно.

Феде становилось страшно оттого, что мать не шевелится, лежит неподвижно и дышит все слабее и слабее. Тогда он подымался на приступку и прислушивался. Мать чувствовала его взгляд, открывала глаза, смотрела как сквозь туман, беспомощно и одиноко.

Потом мать заходилась долгим кашлем, от которого ее всю прямо подкидывало. Казалось, от этого кашля разорвется грудь. Валя, не слезавшая с печи, в длинном, сшитом на вырост платьице, переставала грызть