Белорусские повести - Иван Петрович Шамякин

И никто бы не упрекнул. Бестолочь еще и потому, что век жилы из себя тянет, работает, света не видит, а так и не имеет ничего. И деньги пораздаст за то, что сотки ей засеют, что дров привезут, а потом никто и носа не кажет. Когда-нибудь сил не станет, и денег не будет иметь. А еще и недотепа, не глядит ни за чем. Забор едва стоит, крыша уже течь начинает, на воротах нет и защелки, на ночь колом со двора подпирать надо.

Все это Анэта высказывала Гэльке, а тогда та божилась, что не пустит Анэту и на порог, помоями обольет, если та пройдет мимо ее хаты, что Анэта такая же дурная, как и она, еще дурее. Вот даже дети не хотят к себе брать, так и подохнет одна в пустой хате, если не придет присмотреть за ней Гэлька…

Ругались они обе долго, с жаром, припоминая друг другу всю жизнь, ведь и рассказывали же, дружа, о себе все без утайки…

Проходила неделя, каждая соскучилась уже у себя в хате, Анэта брала кувшинчик, оставшийся у нее, и несла Гэльке.

Заходила, здоровалась: «Добрый вечер», ставила кувшин на стол и, уже будто собираясь уходить, говорила:

— Вот забыла, а тебе, верно, нужна посудина?

— Невелика беда! Не очень и корова доится. Да и поросенку выливаю. А эти два дня что-то есть не стал было. Так славно ел, а тут — как ножом отрезало.

— Перекормила, должно. Я ж тебе сколько раз говорила: не лей ты сладкого молока. Кислым никогда не обкормишь. Свинья же как обожрется чего, долго в рот не возьмет.

— За этой же, за колхозной работой вечно спешишь…

Про ссору не вспоминали — ни одна, ни другая.

За разговором Гэлька наливала старухе в кувшин молока, подавала, как будто между ними ничего и не было. Анэта брала кувшинчик, еще стояла у порога, потом садилась на скамеечку. И уже разговаривали мирно о всех знакомых-соседях, дружно, согласно хвалили или хаяли.

Если б кто спросил у Анэты, почему она так легко прощала Гэльке, то Анэта сказала бы, что ей Гэльку жалко. Ведь смолоду была и рослая, и здоровая, и с лица хорошая. Да получилось так, что до войны не вышла замуж, а после войны и мужчин не осталось. Любила работу, за работой света не видела. Может, кабы больше по гулянкам бегала, то и нашла бы какого-нибудь мужчину или хоть дите бы нажила.

А теперь силы на убыль, деньги, что зарабатывает, без толку растрясла.

По Анэтиным словам выходило, что если бы не ее участие, не ее советы, то пропала бы давно Гэлька, ничего бы не имела.

Анэта знала это точно. И даже сама Гэлька, на людях, говорила, что если б не Анэта, то она, Гэлька, неведомо как и жила бы…

Гэлька с лоханью в руке спешила из хлева, остановилась, вытерла руку о фартук.

— Вот хорошо, что вы, тетка, пришли! У меня все внутри аж дрожит. А тут печь еще не прогорела, а мне бежать надо. Ой, тетка!

— Куда ж это тебе так надо бежать?

— Александра же нашего хлопец перевернулся ночью нынче на тракторе. Ему аккурат в армию идти. Надо мне бежать туда.

— Это меньшой Дягелев?

— Меньшой. Старший же сидит еще в тюрьме, полгода осталось.

— Ну, пойти тогда надо, известно, родней приходится. Только нечего так уж дрожать. Рук же теперь под него не подложишь. Ты о себе немножко думай. Александр из-за тебя так трястись не станет, если что случится. В работе помочь не слишком спешил или спешит, чужие люди делают…

— Оно-то, может, и правда, да я тут подумала…

— Лишнего не надо думать, и лишнего нечего к сердцу принимать. Пойти надо. Вот гляди, говорят, нет бога. А бог, он есть. Как этот Александр всем вертел, что вытворял? И крал, и у людей брал. А не впрок добро. Старший хлопец, вишь, сбился с пути, в тюрьме. Меньшой тоже подставил голову. На чужих слезах счастья своего не построишь!..

— Тут же не о том, тетка. Хлопец же не виноват.

— Оно, известное дело, так. Однако ж и ты ко слишком-то убивайся. Век прожила, а о себе думать не умеешь. Себя немножко пожалей. Что тут тебе делать осталось?

— Вот за печкой только поглядеть, чтоб прогорела.

— Погляжу я, дотоплю.

Анэта зашла следом за Гэлькой в хату, взялась за кочергу, подгребла угли. И, стоя у печи, спросила:

— Какой же день сегодня? Пятница? Радиво мое только шепчет…

— Суббота уже сегодня.

— А ты денег лишних не бери. Привыкла разносить! — прикрикнула Анэта на Гэльку, видя, что та роется в шкафу.

— Нет, это я косынку ищу…

— А-а, будто я тебя не знаю. Хлопца-то я не помню. А Анцю Дягелеву жалко мне. Такая хорошая девка когда-то была. И женщина такая ловкая. А счастья не видела. Вертел он весь век всеми, пакостил и с бабами, и с людьми…

— Ай, тетка, что теперь говорить… Пошла я…

IV

Федя привык вставать ровно в семь. И в будни, и в воскресенье. Вставая в семь, он успевал собраться и прийти вовремя на завод. И за много лет просыпаться в одно время вошло в привычку. Или ему только кажется, что всю жизнь вставал так рано, ведь в молодости любил поспать? Стареет. Дожил до таких лет, что не спится. Хотя никогда не думает человек, что стар, всегда кажется ему, что еще молод.

Федя встал тихо, чтоб не разбудить жену, надел тренировочный костюм, — не любил и никогда не носил пижам, напоминали они ему что-то больничное, полосатое, а больниц он боялся, может быть, потому, что никогда не хворал и, проходя мимо просторных корпусов городской больницы, удивлялся, какая она большая и как много там людей, и не мог представить там себя в течение долгих дней. Даже когда выяснилось, что у него гастрит, сам каждый день стал пить отвар зверобоя, не столько веря в поправку, сколько из-за того, что боялся попасть в больницу.

Он вышел в другую комнату, приоткрыл дверь на балкон и даже посторонился от холодной, густой морозной струи, что, как вода, хлынула навстречу. И было что-то в этом холоде такое крепкое, здоровое, что Федя минуту стоял неподвижно, чувствуя, как это здоровье передается и ему.

Потом вышел в коридор, приоткрыл дверь в детскую, а сам прошел на кухню, сел на белый с тонкими поисками табурет, закурил беломорину — не мог никак отвыкнуть курить