Белорусские повести - Иван Петрович Шамякин

Ветик знал, что уйдет он в армию и об его поездках к Анюте забудут, никто никогда дурным словом не помянет, — гулял парень перед армией.

Ветик зашел в хату, заглянул за занавеску, достал из-под кровати синий обшарпанный чемодан и кинул в него рабочие брюки почище, старый красный, тонкой вязки, свитерок, который надевал, когда холодно, поношенную старую куртку из кожзаменителя. Чтоб готово было.

— Уже собираешься. Что-нибудь похуже взял бы. Это и дома еще носить можно.

Мать стояла опершись рукой на ухват, в старом сером бумажном пиджачке с подвернутыми, слишком длинными рукавами, в бумажной широкой юбке, с передником, съехавшим набок, в большом, надвинутом на лоб черном платке, от которого еще более бледным и болезненным казалось лицо.

…Подкинув сухих дров, мать жарила сало и мясо, чтоб подновить закуску на двух столах: отец на вечер собирался пригласить конюха Федьку, полевого сторожа Статкевича, смотрителя канав Петра, молоковоза Буткевича и еще кое-кого из той братии, о которой люди говорят, махнув рукой: пропащий человек, пьяница, и не зовут их, если только можно, за стол вместе со всеми гостями. Звал их «на допитие» старый Дягель не только» потому, что у канавщика можно было накосить сена, Буткевич мог приписать молоку, которое сдавали, самую большую жирность, Федька всегда коня даст, будет и сбруя, и повозка, а то теперь не только мало лошадей осталось, но нет и подвод и сбруи. Еще и потому звал их старый Дягель, что, хотя и сам теперь подсмеивался над ними, были они когда-то одной компанией. Когда ходил Дягель в бригадирах и даже в председатели колхоза вышел. Но пришлось уступить место молодым.

Александр Дягель держался долго. Не запил, хату построил, собрал достаток, но перебежал ему дорогу колхозный бычок. Так хитро перебежал, что разостлался на хате цинковой крышей… Большой огласки правленцы не допустили, но из бригадиров пришлось уйти за год до пенсии.

Когда Ветик подумал обо всей этой компании, которая заберется сюда на целый вечер и заведет пьяные разговоры о том, как было когда-то, ему стало не по себе.

Знакомая с самого детства жгучая жалость к матери шевельнулась в груди. Есть же и что надеть, есть и деньги, ведь никуда их не тратили, только копили… Теперь бы пожалеть себя, свое здоровье, пожить. Неужто она и родилась только, чтоб работать? В молодости бил муж, пока не отбил здоровья и не перебесился. А она все толчется по хозяйству… Жалость поднялась, может быть, оттого, что неизвестно, когда он еще мать и увидит. Ветик знал, что косо смотрят люди и на мать из-за отца, — в деревне его не любили и помнили то, чего не мог помнить и знать Ветик.

— Ты куда это собираешься? — настороженно спросила мать, неся из сеней и ставя на стол, обтерев фартуком, запотелые бутылки.

— В клуб схожу, куда еще.

Он и сам не знал, куда идти.

Мать недоверчиво покачала головой.

— Не вздумай хоть к Анютке тащиться! Перед людьми совестно! Вот придет отец с мужиками, посидели бы вместе, поговорили, а то последний день и то не усидишь дома.

Ветик не стал спорить. Подумал, что и правда скоро явится отец с гостями, тогда придется остаться, сидеть.

Он надел новую, на меху, куртку, пыжиковую шапку, одетый присел к столу, наскоро съел несколько кусков мяса, из горлышка выпил бутылку лимонада и вышел на улицу, натянул перчатки, прислонился к забору, переждал, пока прошли во двор отец с гостями. Хорошо, что успел выйти из дому.

…Вечерами в будни в клубе никого не бывало, кроме школьников-подростков. Они, радуясь, что нет старших, гоняли самодельными киями из лыжных палок металлические шарики, которые гулко стучали в пустом и настывшем помещении, и если какой-нибудь падал со стола — казалось, что ударили по полу молотком.

Ветик отвел в сторону долговязого сына Лизы-магазинщицы, сунул в руку пятерку:

— Дуй, Васька, возьми у матери бутылку.

— Нет у нее…

— Давай, глист белый, половина тебе.

— Подожди, партию кончу…

— Гони, я за тебя достукаю, биллиардун.

Посланец вернулся скоро. Выпили тут же в углу, где на табуретке стоял бачок с водой и эмалированная кружка. Васька выхлестал водку, как воду, покраснел, напихал полный рот хлеба. Ветик подумал, что деньги Васька вряд ли отдаст матери и что из этого Васьки вырастет хороший обормот.

Ветику больше нечего было делать в клубе. Он вышел, громко хлопнув дверью, с ведомой только молодым жадностью вдохнул холод осенней ночи, в которой заблудился и бьет тугими волнами ветер, будто разбиваясь на студеные невидимые брызги. В этом холоде так туго и горячо билась в теле Ветика кровь, что даже звенело в ушах. Он свободно и быстро шел по улице, одинокий, всесильный, уверенный в себе. Во двор зашел тихонько, пощупал затычку на сарае, но вместо затычки рука наткнулась на холодное железо замка. Ветик догадался, что отец нарочно замкнул мотоцикл, чтоб он не взял. Остановился у окна, сквозь щель между занавесок видел, как сидит за столом отец, весело и зло подумал, что будет по его, по-Ветикову, — пешком пойдет к Анюте и останется у нее на весь завтрашний день.

Радуясь своему непокорству, мстительно и весело шел по улице. Остановился, когда увидел самоходное шасси в свете, падающем из окна у Дубицкого. Представил, как завтра утречком Дубицкий выйдет, чтобы ехать на работу, а шасси — как растаяло.

Ветик выключил передачу, вывел на середину улицы и осторожно толкнул шасси, еще не зная, куда бы его закатить так, чтобы не сразу нашел Дубицкий. И только когда шасси само покатилось с пригорка и он на ходу вскочил на сидение, сообразил, что можно ведь поехать и на шасси. Ничего ему не сделают. Включил скорость и отпустил сцепление, мотор сперва зачихал, потом вдруг затрещал так оглушительно, словно застрочили на далеком полигоне из крупнокалиберного пулемета.

Ветик попробовал включить свет, но он не зажегся, и только тогда подумал, что Дубицкий слил на ночь воду, но пять километров проедет, не рассыплется эта развалина, а если и рассыплется, Дубицкий только спасибо скажет — дадут новую машину.

Постепенно глаза привыкли к темноте, и Ветик ясно видел серую полосу дороги. Прибавил скорость и полной грудью с удовольствием вдыхал запах солярки и теплого железа. Он был свободен, никому и ничем не обязан, счастлив своей свободой, этой ночью в поле, где он в живая душа, и властитель…

Он не заметил, почувствовал,