Белорусские повести - Иван Петрович Шамякин

Сперва стал отдаляться гром, звучать как-то добродушней и раскатистей, издалека, хотя еще злобно, кустами, вспыхивали и слепили молнии, но неприметно начинало сереть, и в той стороне, откуда пришла гроза, становилось светлее, уходила, отступала вдаль тень грозовых сумерек, оставляя за собой покой, свежий воздух и мутный ручей посреди улицы, который намывал тугой мокрый гравий, — он упруго, как снег, поскрипывал под босыми ногами.

После грозы стало светло и чисто. Властно наплывал влажный запах ржи, вечный на этих полях, приглушенный духом мокрой листвы садов.

И свидетелем всему этому была только она, девочка, и будто бы все это свершалось для нее.

Теперь кажется, что это и не вспоминается, а снится, теперь не верится, что может быть на земле столько света, свободы и такой силы. Но нет, это было вправду, и виделось молодыми и счастливыми глазами ребенка впервые. И среди слуцких полей есть, стоит и сейчас эта вытянутая в одну улицу немалая деревня, хотя редко увидишь уже в ней те старые, маленькие хатенки. Обновились сады, построено много новых, красивых, с большими светлыми окнами хат…

После той грозы не стало на взгорке березы, где спокон века жили аисты, «святая» в народе птица. По мокрой земле рассыпались сухие ветки от бывшего, за много лет обжитого жилья и пух из воробьиных гнезд. Аисты в тот год не жили уже на березе, потому что мужики, зная, что она может упасть, загодя, весною, втащили борону на высокую молодую липу.

От того запаха мокрой земли, от того аромата ржаного поля и теперь, через много лет, через целую жизнь отзывается в душе незабытая радость… И, подхваченное волной радости, выплывает на смену этому воспоминанию другое: черные, голые сучья сада на фоне густого темно-синего неба, фиолетовый стылый отсвет снега в поле, запах потемневшего шершавого ледка на тропке, теплый деревянный дух пригретой за день стены и длинные матовые сосульки-ледяши, свисающие с соломенной стрехи.

А после этих ледяшей почему-то сразу возникает в памяти из густой зеленой мухи подмерзший снег бесконечного поля, одинокий санный след, и заиндевелая грива коня, и запах настывшего кожуха, в котором так уютно и не хочется шевелиться. Плывет навстречу снежное поле, обступает сумеречная морозная синева. И еще не видать, но знаешь, что покажется сперва один, потом и другой слабенький огонек. А следом по дороге плывут не слишком большие — путь не близкий — возы с сеном, которое еще и на морозе отдает сухим, острым духом лета…

Воспоминания вставали красивые, солнечные, высокие и плавные, как облака в начале лета. И даже зимние, холодные, они набегали, как теплая вода неширокой речки, что текла за деревней. Извилистая, глубокая в заводях, поросших по берегу аиром, высоким, густым, как камыш, и всегда прохладным, даже в самое жаркое лето. И меленькая, с чистой, прозрачной водой и белым дном из песка-плывуна… А к речке протянулась луговина с коротенькой и густой, мягкой, холодноватой и нежной, как бархат, травой.

И воспоминания эти, и запахи до смерти не забудутся, дороже всего, как память о прикосновении материнских рук, о ее голосе, таком далеком, который никому не повторить, как не сказать тебе тех самых ласковых, самых душевных слов любви, великой и единственной, какой одаряют друг друга мать и дитя. Такая любовь живет у взрослого, уже, казалось бы, огрубевшего душой человека к родной земле: к легкому веянию ветра над полем, даже к синему васильку на меже, не говоря уже о кустистых, густых, как овчина, зеленях, посребренных первым инеем, которые отсвечивают розовым в утренних лучах солнца, не говоря уже о спелом, тяжело и доверчиво склоненном навстречу селянину колосе августовской нивы.

А праздник просторных, в золоте солнца и соломы, августовских дней, еще не потемневшего пахучего жнивья, мягких «котиков» на нем! И потом кое-где уже первые усталые полосы серой, опустошенной осенней пашни. И первый родной и печальный крик серых журавлей над овсяным полем.

И ничто не может и не сможет пробудить в человеке таких высоких и таких вечных чувств, как родина! И не был, и не будет, и нельзя быть человеку счастливым, если идет он по жизни без родины в сердце. Несчастный это человек, и, должно быть, тяжело и страшно ему помирать, ведь когда умирает человек, влюбленный в землю, он знает, что покидает радующихся жизни людей, и след своих рук на земле, и память о себе в душах.

От этих молодых, пронизанных солнцем и счастьем воспоминаний на душе у Анэты становилось легко, и не такими долгими казались бессонные старушечьи ночи.

Анэта пробуждалась радостная, прислушиваясь к себе — неужто она и вправду такая сильная, молодая и легкая, как то счастливое дитя в ту далекую летнюю грозу? Потом вспоминала, кто она теперь, сколько ей годов. Но все же в душе оставалась бодрость, уверенность в себе, в своей силе — всю жизнь она прожила, детей вырастила, ни на кого не оглядываясь, ни от кого не ожидая помощи. И теперь знала, как ей жить, что делать, и другому могла подсказать и посоветовать.

II

Ветик в одной майке вышел во двор и умывался под рукомойником на ледяном пронзительном ветру, с наслаждением ощущая, как его остужает всего и от этого становится весело.

Прошел он на веранду, не спеша, крепко растирая лицо и руки полотенцем, смотрел сквозь небольшие стекла на серое, сумрачное небо, и его снова стало охватывать чувство одиночества и неприкаянности. Оно не давало покоя с тех самых пор, как кончилась жатва, выкопали картошку, убрали с осушенного болота свеклу и осталось ожидать повестку в армию. Не верилось, что наконец это наступит — соберется и уедет и не надо будет потом просить у председателя сельсовета справку для паспорта, спорить с отцом и матерью. Отслужит — и подастся куда захочет, отец тогда не удержит.

От этих мыслей становилось легче и радостней, как всегда в юности от предвкушения дороги.

Нетерпеливое ожидание повестки, которую все не приносили, как будто военкомат забыл про него, навевало скуку. Он «лечился» водкой из тех запасов, что заготовил отец на его проводы, шел в клуб, где собирались школьницы, обнимал и тискал девчат, они пищали и, как дети, носились по клубу. Это надоедало Ветику. И тогда он отправлялся к Анютке — к Анютке многие ездили и